Георгий Кублицкий - Таймыр, Нью-Йорк, Африка... [Рассказы о странах, людях и путешествиях]

Чем дальше, тем ярче зеленый цвет, тем заметнее вытесняет он все другие. Возделан каждый клочок. Поле начинается в полшаге от дорожного асфальта. Особенно буйствует кукуруза. В ее густых зарослях легко может затеряться человек.

— А все же у нас рай земной, — вдруг говорит доктор. Вопросительно оборачиваюсь.

— У нас, говорю, рай! — сердится доктор. — Пусть кукуруза не такая. А все равно хорошо! Простор, воздух.

Вот оно что! Значит, и доктору взгрустнулось, потянуло и его к родным березкам!

И мы запели. Первый раз с тех пор, как ездим вместе. Доктор робко затянул «Эй, ухнем». Я подхватил, как мог.

У меня нет ни слуха, ни голоса. Это выяснилось уже давно, в школьные годы. Пение у нас преподавал бывший регент императорского хора, после революции попавший в Сибирь. Мы прозвали его Жуком за крашеные длинные усы, которые он весьма холил. Жук презирал нас, безголосых и бездарных. Я любил петь до самозабвения, но когда, увлекшись, фальшивил, Жук останавливал спевку и тыкал в меня перстом с длинным ногтем: «А ты, мальчик, постой-ка пока за дверью. Да».

Пожалуй, с доктором Жук поступил бы так же, и едва ли наши голоса порадовали слух спутников. Но когда мы спели еще что-то про Волгу и конфузливо замолкли, Осман обернулся к Абу Самре:

— У русских сердца детей.

А машина все дальше бежала вдоль полей, жадно впитывающих воду. И казалось, что их никогда не напоить вдоволь, что само солнце мешает этому…

Полуголые тела наклонялись и распрямлялись подле древних, как земля Египта, шадуфов, напоминающих колодезные журавли. Ритмически поблескивали струи поднятой из канала и выливаемой на поля воды. Скрипели и стонали сакии, легкая пыль курилась под ногами буйволов, крутивших их колеса, к которым приделаны ковши. Подгоняемые мальчишками, мерно, уныло, обреченно шагали животные под этот неумолчный скрип. Им казалось, может быть, что идут они нескончаемой пыльной дорогой куда-то вдаль: ведь хозяева завязывают буйволам глаза, прикрывают их плотными шорами, чтобы однообразие кружения не помутило буйволу голову. Впрочем, говорят, есть покорные и тихие животные, отупевшие настолько, что им можно уже и не завязывать глаза…

Ночевать будем в Танте.

Это, по словам Абу Самры, типичный провинциальный город. Не то чтобы очень промышленный, но и не чуждый индустриализации: варят мыло, очищают хлопок, выпускают краски, производят ткани, ремонтируют автомашины.

У гостиницы на главной площади, залитой беспощадным солнцем, вереница извозчиков. В Танте есть и такси, но извозчиков все же больше. То тут, то там несется переделанное на арабский лад: «Эх, прокачу!»

Такта сохранила узкие улочки и шумные базары. Полосатая будка стражника стояла при въезде на главную улицу, на которой находятся канцелярия губернатора и присутственные места. В их гулких коридорах вместо урн — железные бочки из-под бензина. Вдоль стен на маленьких скамеечках разместились писцы и кляузники — ну совершенно Иваны Антоновичи Кувшинные Рыла, только в фесках… Поминутно кланяясь одному из них, старый феллах жаловался на что-то. Писец рассеянно слушал, кося глаза в нашу сторону.

Вечером мы видели свадьбу. Вернее, часть свадебной церемонии. Жениха везли в дом невесты. Он только что помылся в доме лучшего друга и облачился в праздничную одежду. Теперь лучший друг лобызал его перед толпой любопытных, а жених прикрывался большим белым платком. У парня был смущенный и глуповатый вид. Вокруг бегали еще какие-то парни со свечками и фонарями в руках. Женщина посыпала жениха чем-то белым. Нам сказали, что это соль, но не смогли объяснить, зачем жениха солят перед свадьбой.

Едва процессия скрылась за углом, как на площади возле вокзала стали собираться люди, очевидно для какого-то нового торжества. У фонтана поставили четыре флага и протянули гирлянды разноцветных лампочек. Пробежал с медной трубой музыкант из военного оркестра. Чинно прошли мужчины в белых галабеях с зелеными знаменами, покрытыми вязью изречений. Несколько ярких керосинокалильных ламп, укрепленных на шестах, бросали свет на быстро нараставшую толпу.

Свисток приближавшегося поезда. Все бросились на перрон. Несколько минут спустя под звуки музыки на площадь вывалилась ликующая толпа. Так вот оно что! Город встречал паломников, вернувшихся из Мекки. Они шли важные, гордые. Отныне это не Мухаммед или Ибрагим, но хаджи Мухаммед и хаджи Ибрагим. Теперь простые смертные должны оказывать им знаки всяческого внимания и уважения.