Георгий Кублицкий - Таймыр, Нью-Йорк, Африка... [Рассказы о странах, людях и путешествиях]

В тени буйно разросшихся голубоватых эвкалиптов за покрытыми липкой клеенкой столами паломники ели финики с пресными ячменными лепешками. Тучи мух роились над ними, и я вспомнил: в мякоти плода — больше половины сахару.

За поселком начались рощи пыльных финиковых пальм. Подле одной приткнулась слепленная из глины и прикрытая пальмовыми листьями хижина. В ней жил Салех ибн-Ясин, человек лет сорока, с усталым лицом. Он настороженно и выжидательно смотрел на нас.

Лейтенант расспрашивал его. Он отвечал односложно, потом разговорился. За четыре десятка лет Салех странствовал много, а видел мало. Скитания его в Междуречье напоминали верчение белки в колесе: Салеха, сына Ясина, голод гнал с места на место по почти замкнутому кругу.

Вокруг хижины ни кола, ни двора. Я спрашиваю Салеха: которое это по счету его жилье?

— У-у-у!

Салех горько смеется. Может быть, двадцатая, а то и тридцатая хижина. Сколько он сменил за свою жизнь помещиков, столько и хижин слепил, благо глина есть везде и пальмовые ветви тоже.

Внутреннее убранство хижины…

Да какое там убранство! Пол — глина, стены — глина, закопченный котел и чайник, четыре мешка с хлопком в углу, пара циновок, которые расстилаются по полу на ночь, а сейчас заменяют диван для гостей, — вот и все.

Кто такой Салех ибн-Ясин? Сын феллаха, внук феллаха. Один из тех тружеников, которые, поливая землю своим потом, не владели ни единым ее клочком.

Зла была к Салеху ибн-Ясину судьба — и все же, в отличие от многих, у него улыбка несогнувшегося, несломленного человека. Трудно живется? Да, трудно. А другим разве лучше? Долгие годы батрачил, теперь — издольщик, засевает клочок чужой земли. Нынешний помещик хороший, забирает себе всего чуть больше половины урожая. Остается Салеху немного, но в этом году, пожалуй, удастся купить рису на зиму. Сейчас у него только финики. До продажи хлопка он ест очень мало: горсть фиников, варево из фиников да кусок лепешки. Мясо?! Кто же из феллахов ест мясо?

Спрашиваю у Салеха, чего бы он хотел больше всего?

— Кровать! Кровать и еще стол. И еще радио. Новый дом получше этого можно слепить самому, а радио не слепишь. А на кровать и на стол нет дерева…

— Постой-постой, — перебивает лейтенант. — Кровать?!

А земля?

— Какая земля?

— Та, которую ты получишь.

Салех не понимает. Может, господин лейтенант шутит? Откуда у него, бедного феллаха, может быть земля? Вот вся его земля — и он стучит ногой по глиняному полу.

Лейтенант возбужденно вскакивает с циновки:

— Подумайте, он не слышал о земельной реформе!

Горячо и торопливо лейтенант стал говорить Салеху, что недавно правительство приняло важный закон: у помещиков отрежут за справедливую плату часть земли и…

Салех — весь внимание. Впился в рассказчика глазами.

— Так вот, — продолжает лейтенант, — эти излишки помещичьей земли разделят между безземельными, правда не бесплатно, а за деньги, которые придется выплачивать двадцать лет. Если пожелает аллах, то и у Салеха будет своя земля.

И тут Салех, сорвав с головы повязку, закричал почти исступленно:

— Земля! Земля!

Закон о земельной реформе, который лейтенант Бадри пересказал феллаху, был, вероятно, первым за несколько тысячелетий законом, защищавшим тех, кто трудится на библейских равнинах.

Жизнь не баловала этих людей.

В последнюю ночь «черного режима» 4 миллиона феллахов забылись в тяжелом сне на земляном полу своих хижин.

3 миллиона из них легли спать с пустыми желудками — много лет они ели впроголодь.

3960 тысяч феллахов не смогли наутро прочесть в газетах, о революции: из 100 крестьян 99 не знали грамоты.

200 тысяч обитателей степей и пустынь встретили утро революции в шатрах и палатках: их удел — вечные перекочевки с места на место.

Чтобы вырастить урожай, иракский крестьянин вместе с женой, вместе с детьми, едва научившимися ходить, вместе со стариками родителями, согнутыми болезнями, должен весь год копаться в земле. Он не знает, что такое машина. У него соха, увидя которую в музее раскопок Вавилона неискушенный человек легко поверит, что это современница Навуходоносора, а не орудие труда второй половины XX века.

В стране, где летом жарче, чем в накаленной духовке, где не годятся наши термометры, потому что ртутный столбик упрямо ползет выше последней черточки, за 50 градусов, крестьянин не всегда мог позволить себе такую «роскошь», как глоток чистой воды.

Иракский крестьянин жил хуже, чем его собратья в большинстве стран земного шара. Но, может быть, земля Ирака и не способна прокормить его?