Юрий Поляков - Желание быть русским

В тех случаях, когда авторы уже получили известность, но еще не вступили в легион бессмертных, практиковались вечера на двоих, их называли почему-то «двуспальными». Впрочем, это еще вполне деликатная дефиниция, коллективные поэтические сборники вообще именовали «братскими могилами». Помню, в подобном «двуспальном» формате выступали замечательные, тонкие, но ныне забытые поэты Олег Дмитриев и Евгений Храмов, последний в 1990-е кормился тем, что переводил эротомана Генри Миллера. В подобной ситуации оказались Вегин и Дементьев: известность есть, а казенного штампа «классик» еще нет. Им тоже дали зал на двоих. В первом отделении выступал, если не ошибаюсь, Дементьев. Надо ли объяснять, что в этой парности была своя драматургия.

Петр Вегин (настоящая фамилия – Мнацаканян) представлял мягкую диссидентскую ветвь отечественной поэзии, что вдумчивому читателю понятно из псевдонима. Лидер твердой диссидентской ветви Иосиф Бродский уже отбыл из СССР. Петр жил и творил под явным влиянием Андрея Вознесенского: иногда их можно было видеть вместе, причем Вегин шел за автором «Треугольной груши» так, словно подносил ему чемодан. При этом он был уверен, что торит новые пути в поэзии, вследствие чего носил длинные волосы и одевался в «Березке». У него были большие марсианские глаза и лиловые негритянские губы. В конце 1980-х он уехал по армянской линии в Америку, где тихо жил, изредка присылая в ЛГ стихи, и иногда мы их печатали, потом он умер.

Дементьев был полной его противоположностью. Во-первых, он работал в ЦК ВЛКСМ, что для мыслящего советского криля являлось клеймом, хуже желтой звезды в Варшавском гетто. Во-вторых, своей улыбчивой свежестью и вольной статью он бросал вызов тем, кто считал, будто в СССР свобода и творчество невозможны, как жизнь в вакууме. В довершение, вопреки неряшливой литературной моде, на нем был дорогой и прекрасно сидевший костюм, а также ослепительно белая сорочка и модный, но без евтушенковских парчовых пальм, галстук. Дементьев словно олицетворял собой тогдашний партийный лозунг: сегодня лучше, чем вчера, а завтра лучше, чем сегодня.

– Про комсомол сейчас будет читать, – сморщился сидевший рядом со мной молодой поэт, писавший в основном почему-то эклоги. Мы его так и звали «экложист».

– Посмотрим… – ответил я.

Прошло больше сорока лет, и я не помню в точности, что именно читал Дементьев. Помню: то были стихи о детстве, о Твери, о России, о Пушкине, о стыдливой женской щедрости, о верности и великодушных обидах любви… Вопреки ожиданиям ни строчки о комсомоле не прозвучало. Приглашенная окололитературная публика, занимавшая первые ряды, вежливо пошлепала в ладоши, зато сидевшие в глубине зала простые любители поэзии, купившие билеты в кассе, громко хлопали и просили: «Еще, еще, еще!» Первое отделение затягивалось, организаторы вечера переглядывались, боясь обидеть любимого ученика Вознесенского. Сам-то Андрей Андреевич был человеком безобидно лукавым, а вот сердить его жену-музу Зою-Озу Богуславскую не стоило: дама служила ответственным секретарем в Комитете по Государственным и Ленинским премиям. Замечу, Дементьев тогда еще не подружился с композитором Мартыновым, не стал автором шлягеров, не работал заместителем главного редактора журнала «Юность», он был просто поэтом, еще вчера провинциальным и не очень-то известным столичному бомонду, но слушатель его сразу узнал и полюбил.

В заключение Дементьев прочитал «Никогда, никогда ни о чем не жалейте!» и ушел под долгие, не отпускающие аплодисменты. С охапкой цветов, что было редкостью в то безбукетное время. «Еще» – требовал зал. Однако организаторы были неумолимы. Первое отделение и так непростительно затянулось. Мне кажется, именно тогда наметился не всем понятный конфликт поэта с «диктаторами творческой моды», которые никогда не прощают художнику, если он способен завоевать публику без посредников. Им не понятна та естественная эстетика, когда образ рождается замыслом, а не наоборот:

– Ну что? – спросил я у экложиста.

– На публику работает.

– А на кого должен работать поэт?

– На вечность…

– А-а-а…

Публика рванула в буфет, а мы распили предусмотрительно принесенный с собой портвейн «Агдам» в укромном месте возле бильярдной, благородно налив заплутавшему во времени и пространстве старику Рудерману – автору бессмертной «Тачанки». Закусывали солеными сушками и обсуждали услышанное: кто-то критиковал автора за неточные рифмы, кто-то – за дидактику – «Не смейте забывать учителей!», кто-то упрекал Дементьева за танки на улицах Праги.