Константин Кеворкян - Фронда [Блеск и ничтожество советской интеллигенции]

У меня нет желания смаковать трагическую слабость писателя, но нужно понимать, что Александр Александрович возглавлял Союз писателей, а потому, волей-неволей, являлся эталоном стиля жизни – и как преданный коммунист, и как жертва пагубной исконно русской привычки. Тем не менее, многие грехи искупил Фадеев своей мужественной смертью, обличив в предсмертном письме сложившуюся систему управления духовной жизнью страны:

«В ЦК КПСС.

Не вижу возможности дальше жить, т. к. искусство, которому я отдал жизнь свою, загублено самоуверенно-невежественным руководством партии и теперь уже не может быть поправлено. Лучшие кадры литературы – в числе, которое даже не снилось царским сатрапам, – физически истреблены или погибли благодаря преступному попустительству власть имущих: лучшие люди литературы умерли в преждевременном возрасте… Литература – этот высший плод нового строя – унижена, затравлена, загублена. Самодовольство нуворишей от великого ленинского учения, даже тогда, когда они клянутся им, этим учением, привело к полному недоверию к ним с моей стороны, ибо от них можно ждать еще худшего, чем от сатрапа Сталина. Тот был хоть образован, а эти – невежды. 13/V. 56. Ал. Фадеев».

В сообщении о смерти писателя власти собирались указать, что Александр Александрович выстрелил в себя в состоянии запоя, но от этой гаденькой идейки идеологи всё же отказались – соседи-писатели знали, что за последний месяц Фадеев не выпил ни одной рюмки. Власть из письма Фадеева никаких выводов так и не сделала. Встречи Хрущева с интеллигенцией тому подтверждение.

Во время «оттепели» за взаимодействие со СМИ и, во многом, с интеллигенцией отвечал зять Хрущева – Алексей Аджубей. Человек умный, но, увы, тоже не просыхавший от спиртного. «Мне несколько раз пришлось видеть его за границей, и обычно, как принято говорить, он не вязал лыка. По этой причине он допускал иногда такие высказывания, которые могли бы закончиться большим шумом в прессе, но выручало его то, что он являлся зятем высокого советского руководителя», – свидетельствует высокопоставленный чекист М. Докучаев (41).

Непонятно только, при чем здесь иностранная пресса – что явно смущает мемуариста. Иностранцы давно уже разбирались в особенностях нашего досуга! Стейнбек в своих заметках с ужасом вспоминал советское гостеприимство. Не успевали американцы проснуться, как наступал завтрак, который начинался со стакана водки. Потом каждому подавалась яичница из четырёх яиц, две огромные жареные рыбы, по три стакана с молоком; затем шли блюда с солениями, стакан домашней вишнёвой наливки и чёрный хлеб с маслом, потом полная чашка мёда с двумя стаканами молока и опять стакан водки (42). Можно только представить, какими были обеды и ужины. Страна хотела выглядеть в глазах заезжего писателя идеально – так, как она сама себя представляла: много водки и закуски.

Собственно, внутри Советского Союза сей нехитрый рецепт действовал довольно эффективно. Строй стабилизировался, сцементировался и жестко заставлял играть интеллигенцию по своим правилам. А правила оказались просты – только безусловное исполнение госзаказа могло гарантировать писателям кусок хлеба. Прочие искания не приветствуются. Творческая апатия охватывала самые широкие круги писательской общественности. Безудержно пьянствуют классики – Фадеев, Твардовский, Катаев… Заливают глаза молодые. Ю. Нагибин: «Халтура заменила для меня водку. Она почти столь же успешно, хотя и с большим вредом, позволяет отделаться от себя. Если бы родные это поняли, они должны были бы повести такую же самоотверженную борьбу с моим пребыванием за письменным столом, как прежде с моим пребыванием за бутылкой. Ведь и то, и другое – разрушение личности. Только халтура – более убийственное» (43). Там же: «Грандиозное заседание редколлегии “Нашего современника”, превратившееся прямо по ходу дела в грандиозное пьянство… На редколлегии как всегда прекрасны были В. Астафьев и Е. Носов, особенно последний. Говорили о гибели России, о вымирании деревни, всё так откровенно, горько, по-русски. Под конец все здорово надрались… Продолжали мы втроем в ЦДЛ, а потом у меня до шести часов утра. Ребята и на этом не остановились. Кончилось тем, что Женю Носова отправили к Склифосовскому с сердечным припадком. Для меня же наша встреча явилась хорошим противоядием от моего обычного низкопробного литературного окружения» (44).

Бегство в алкоголь приняло массовый характер, но привычная ханжеская мораль заставляла ретушировать проблему. В том же «Новом мире», редактируя В. Некрасова, А.Твардовский либо вычеркивал упоминания о том, что герой выпил водки, либо сокращал ее количество, скажем, написано: выпил сто пятьдесят грамм, редактор заменял: выпил – сто грамм. Чаще всего водка вообще вычеркивалась – герои пили пиво. В. Некрасов рассказывает: когда, наконец, борьба с алкоголем на страницах его повести была закончена, А. Твардовский облегченно вздохнул и сказал: «А теперь пошли, выпьем!» (45).