Константин Кеворкян - Фронда [Блеск и ничтожество советской интеллигенции]

Хэму и Неру противостояла прикормленная советская интеллигенция. «Пулю загнать в лоб предателю, – возмущалась писательница Галина Николаева. – Я женщина, видевшая много горя, но за такое предательство не дрогнула бы…»; В. Шкловский: «Отрыв от писательского коллектива, от советского народа привел Пастернака в лагерь оголтелой империалистической реакции, на подачки которой он польстился» (112). Исключение Пастернака из Союза писателей СССР поддержали такие якобы демократические литераторы как В. Дудинцев, В. Инбер, В. Катаев, И. Сельвинский, Б. Слуцкий, А. Твардовский.

Да и позже, невзирая на посмертное признание Пастернака, многие оставались при своем мнении: «Нет, это, конечно, книга плохая, враждебная… Интеллигент боится революции, он против революции – все на этом построено. Жалеет, как гибнет на фронте против Красной Армии молодежь, студенты, гимназисты буржуазные, жалеет автор. Автор все надеется, что какая-то свечка горит, огонек еще есть… “Свеча горела на столе, Свеча горела…” Свеча контрреволюции». Так оценивает В. Молотов творчество опального поэта даже спустя много лет (113).

По другую строну баррикад «дело» ошельмованного поэта стало для либеральной интеллигенции системой опознавания «свой-чужой», символом непокоренного творчества, сопротивления, пусть и пассивного – режиму и т. д., о чем мы еще поговорим предметно. Наконец, вполне осознав, как его использовали в политической борьбе и те и другие, Борис Пастернак, умирая, сказал: «как я рад, что ухожу из этого пошлого мира. Пошлятина не только здесь, но и там (за рубежом – К.К. )» (114).

Хрущев ошельмовал вполне лояльного Пастернака, но вознес антисталиниста Солженицына, хотя Никита Сергеевич неустанно утверждал, что «линия Сталина в искусстве и литературе была правильной». По свидетельству очевидца, на одной из встреч с интеллигенцией Хрущев сказал: «Я хочу поприветствовать нашего современного Толстого – Александра Солженицына!» и весь зал аплодировал стоя. Е. Евтушенко: «Честно говоря, я ожидал, что Солженицын, оказавшийся в центре внимания, заступится за молодых художников и молодых писателей, по адресу которых Хрущев сыпал оскорбление за оскорблением. Но “современный Толстой” молчал» (115).

Довольно долго Советская власть Солженицына терпела и поощряла, старясь укротить очередного строптивца. Благо, опыт имелся колоссальный. Сначала пошли проторенным путем. В ответ на просьбу К. Паустовского, Д. Шостаковича, К. Чуковского, П. Капицы и С. Смирнова предоставить А. Солженицыну жилище, ему в двухнедельный срок дали квартиру в близлежащей Рязани. Разумеется, то, что квартиру просто дали быстро, хотя и не в Москве, никакой благодарности у просителей и Александра Исаевича не вызвало. Требовались особые знаки внимания: «Советская власть опять повела себя как дура, не дав Ленинскую премию Солженицыну, который, разоблачая Сталина, еще не задел Ленина ни одним словом. Советская власть сама ускорила развитие Солженицына как разоблачителя Ленина и как непримиримого врага самой себе…» (116).

Можно подумать, что Ленинская премия удержала бы идола тогдашней либеральной интеллигенции от дальнейших действий, всемерно содействовавших распаду системы. Уровень интеллекта кумира миллионов, продемонстрированный в брошюре «Как нам обустроить Россию», вызывает ужас своей немочью: «…необозримое имущество КПСС… Награбили народного добра за 70 лет, попользовались… но отдайте хоть что осталось: здания, и санатории, и специальные фермы… И всю номенклатурную бюрократию, многомиллионный тунеядный управительный аппарат, костенящий всю народную жизнь, – с их высокими зарплатами, поблажками да специальными магазинами, – кончаем кормить!.. Вот отовсюду от этого – и деньги» (117). Равно и «Конституция союза республик Европы и Азии» другого Нобелевского лауреата А. Сахарова – все эти прекрасные мечты, обернувшиеся вполне реальными десятками тысяч трупов в межнациональных конфликтах на пепелище СССР. За которые, конечно, либеральная общественность ответственности нести не желает.

И что касательно магии Нобелевского лауреатства, то осмелюсь напомнить, что таковой мессия в стране победившего социализма мог появиться значительно раньше, нежели Пастернак, Солженицын и Сахаров. В ноябре 1917 года норвежские социал-демократы внесли в Комитет по Нобелевским премиям предложение о присуждении Владимиру Ильичу Ленину Международной премии Мира за 1917 год. В обращении подчеркивалось: «До настоящего времени для торжества мира больше всего сделал Ленин, который не только всеми силами пропагандировал мир, но и принимает конкретные меры к его достижению» (118). В мае 1918 года с аналогичным ходатайством обратились в Комитет по Нобелевским премиям профессора и студенты философского факультета Стамбульского университета. Но лауреатами премии мира, как мы знаем, стали Сахаров и Горбачев. И, подозреваю, не случайно.