Константин Кеворкян - Фронда [Блеск и ничтожество советской интеллигенции]

В числе прочих, одной из важных примет «сталинской оттепели» стала ликвидация в 1936 году Коммунистической академии, полуидеологического заведения, трактовавшего различные отрасли науки исключительно с классовых позиций. Комакадемия на всем протяжении своего существования (с 1918 года) в лице своих институтов – философии, истории советского строительства, мировой политики; секций – аграрной, права и государства, экономики, литературы и искусства; обществ – историков-марксистов, биологов-материалистов и других структур, навязывало населению страны свои взгляды при помощи разработанных ими школьных и вузовских учебников, выходивших при их официальном контроле энциклопедий – Малой и Большой Советских, Литературной. И вот эта одиозная Коммунистическая «академия» принудительно сливалась с Академией наук, ее члены в том же звании переводили в АН СССР. Однако там они уже играть прежнюю роль богов от идеологии не могли.

Культура и наука, принимавшие во внимание только партийность творца и его былые заслуги перед пролетариатом, становились анахронизмом эпохи «культурной революции» 1920-х годов, наряду с РАППом и прочими. Ультралевая мода двадцатых годов выбрасывалась на свалку истории.

В отличие от крикливости и публичного шума культурной революции 1920-х интеллектуальная жизнь старой интеллигенции теплилась тогда в основном на камерных вечеринках, немногочисленных встречах единомышленников, например, так называемых «Никитинских субботниках», собрании интеллектуалов у историка литературы и издателя Е. Никитиной – по субботам она подкармливала изысканными обедами писателей, которых издавала. Именно там, в марте 1925 года, Булгаков читал свое «Собачье сердце» (по поводу чего в органы сразу поступил соответствующий донос). Михаил Афанасьевич тоже в долгу не оставался и в дневниках припечатал «Никитинские субботники» – «затхлая, советская, рабская рвань, с густой примесью евреев» ( подчеркнуто самим Булгаковым – К.К.) (18). Но Михаил Афанасьевич понимал, что скоро и такой скромной отдушины для общения не останется: укрощение строптивых было только вопросом времени. И – общался.

Все издательства, театры, синематографы уже находились под жестким контролем государства и воскрешенной цензуры. Пожалуй, первым литературным произведением, запрещенным советской цензурой еще в начале двадцатых стал роман Е. Замятина «Мы», а дальше цензурное давление только усиливалось. Отчаянные записи в дневнике К. Чуковского – это список ежедневных мытарств литератора в чиновных кабинетах: «Сволочи, казенные людишки, которые задницей сели на литературу и душат ее, душат нас на каждом шагу, изматывая все наши нервы, делая нас в 40 лет стариками» (19). Там же: «1928, 21 января. Мы в тисках такой цензуры, которой на Руси никогда не бывало, это верно. В каждой редакции, в каждом издательстве сидит свой цензор, и их идеал казенное славословие, доведенное до ритуала» (20). Корней Иванович на собственной шкуре ощутил все прелести неусыпной заботы партии о писателях. 1 февраля 1928 года в «Правде» была напечатана статья вдовы Ленина Н. Крупской «О “Крокодиле” К. Чуковского», в которой эта сказка была объявлена буржуазной мутью. Крупская резко осудила и работы К. Чуковского о Н. Некрасове, заявив, что «Чуковский ненавидит Некрасова». Вдову вождя урезонивал лично М. Горький («Письмо в редакцию», 14 марта 1928 года). В своем письме он возражал Крупской по поводу «Крокодила» и писал, что сам помнит отзыв Ленина о некрасоведческих исследованиях Чуковского. По словам Горького, Ленин назвал работу Чуковского «хорошей и толковой». Письмо приостановило начавшуюся было травлю Корнея Ивановича.

Крепкую узду государства почувствовали и вполне коммунистические авторы. Так, популярный писатель Б. Пильняк опубликовал в «Новом мире» (№ 4, 1926) «Повесть непогашенной луны» с подзаголовком «Смерть командарма». Автор в полудокументальной манере излагал свою версию гибели председателя Реввоенсовета СССР М. Фрунзе в результате медицинской операции, причастность к этому делу Сталина и, таким образом, объективно подыгрывал Троцкому в его противоборстве с набиравшим силу Иосифом Виссарионовичем. Тот в стороне не остался. Номер журнала с повестью срочно изъяли из продажи и библиотек. В 1938 году Б. Пильняка расстреляли. Повесть до перестройки больше не переиздавалась. Да что там говорить, если даже издание невинного романа «12 стульев» начальник Главлита (той же цензуры) Б. Волин просто-напросто запретил, и преодолеть его сопротивление оказалось весьма непросто.