Константин Кеворкян - Фронда [Блеск и ничтожество советской интеллигенции]

Процессы следовали один за одним: после Зиновьева и Каменева пришла очередь других старых большевиков, включая Тухачевского и кампанию, а там, глядишь, и Бухарина, с которым «работали» под непосредственным руководством Ежова сразу две группы следователей, изматывая его непрерывными допросами, длившимися день и ночь. Вдобавок, обработку Бухарина лично проводил представитель Политбюро Ворошилов. Главным козырем в этой беспроигрышной для Сталина игре были жена и ребёнок подследственного.

Д. Самойлов: «В покаяниях Бухарина, Рыкова и других была какая-то высшая, скрытая от нас цель, какой-то сговор судей с обвиняемыми, исходя из высшей дисциплины партии. Мы ни на минуту не верили, что подсудимые шпионы, агенты разведок, диверсанты и террористы. Но причины принятой ими на себя роли оставались для нас непонятными» (98).

А. Орлов: «Он полностью заплатил выкуп за жену и маленького сына и, перестраховываясь, не уставал воздавать хвалу своему палачу:

– В действительности вся страна следует за Сталиным, он – надежда мира, он – творец нового. Каждый убедился в мудром сталинском руководстве страной…» (99)

Наблюдавший за процессами Л. Фейхтвангер отмечал: «В первую очередь, конечно, было выдвинуто наиболее примитивное предположение, что обвиняемые под пытками и под угрозой новых, еще худших пыток были вынуждены к признанию. Однако эта выдумка была опровергнута несомненно свежим видом обвиняемых и их общим физическим и умственным состоянием… Людей, стоявших перед судом, никоим образом нельзя было назвать замученными, отчаявшимися существами, представшими перед своим палачом» (100).

Б. Ефимов рассказывает о реакции на сенсационные «откровения» Бухарина в зале суда: «Надо сказать, что Бухарин был школьным товарищем Эренбурга по одной из московских гимназий. Естественно, что Илья Григорьевич охотно поддерживал дружбу со своим одноклассником и тогда, когда тот стал “любимцем партии” и одним из “вождей рабочего класса”. А теперь Эренбург был в ужасе, слушая, как деловито, обстоятельно и довольно красноречиво его друг Бухарин отвечал на вопросы главного обвинителя Вышинского, признаваясь в своей контрреволюционной, изменнической, антисоветской деятельности.

– Что он говорит? Что он говорит? Он с ума сошел… – шептал Эренбург, судорожно хватая меня за локоть. Я только пожимал плечами» (101).

Почему же всё-таки они признавались, почему считали себя виноватыми, и никто не отрицал своей вины? Или, наоборот, никто не настаивал на том, что он считал себя вправе поступать именно так? Оценивая их поведение, можно подумать, что каждым из них владело единственное непреодолимое желание: поскорее умереть. Но это не так. Они отчаянно боролись за жизнь, но, не доказывая свою невиновность, как поступают обвиняемые перед настоящим, беспристрастным, справедливым судом, а лишь стремясь возможно более точно соблюсти уговор со Сталиным: оклеветать себя, восславить его. Иногда рвение подсудимых просто переходило все рамки. В. Молотов даже усматривал в этом элемент саботажа: «Я думаю, что это был метод продолжения борьбы против партии на открытом процессе, настолько много на себя наговорить, чтобы сделать невероятными и другие обвинения» (102). Ну, что ж, в таком случае расчет жертв не сработал.

Публичные процессы вызывали у публики чувство некоторой оторопи – от той готовности всё рассказать и всё признать, которая переходила из показания в показание. Но в целом это выстраивалось в казавшуюся по тем временам довольно стройную и последовательную теорию заговора. Принятая в 1920-х годах схема «революционные народники – предшественники большевиков» (когда террористы-народовольцы признавались прогрессивной силой) официально была заменена другой: «народники – эсеры – троцкистско-бухаринская банда» (народники-реакционеры тормозили развитие пролетарского движения и взрастили террористов-убийц).

Л. Фейхтвангер: «Очень жаль, что в Советском Союзе воспрещается производить в залах суда фотографирование и записи на граммофонные пластинки. Если бы мировому общественному мнению представить не только то, что говорили обвиняемые, но и как они это говорили, их интонации, их лица, то, я думаю, неверящих стало бы гораздо меньше» (103). Американский посол Джозеф Э. Девис сообщал о московских процессах в секретной телеграмме от 17.02.1937 госсекретарю Карделлу Хэллу: «Я беседовал чуть ли не со всеми членами здешнего дипломатического корпуса, и все они, за одним только исключением, держатся мнения, что на процессе было с очевидностью установлено существование политического сообщества и заговора, поставившего себе целью свержение правительства». Он же об А. Вышинском: «Вышинский… спокойный, бесстрастный, рассудительный, искусный и мудрый. Как юрист, я был глубоко удовлетворен и восхищен тем, как он вел это дело» (104).