Константин Кеворкян - Фронда [Блеск и ничтожество советской интеллигенции]

Что касательно удаленных лагерей и строек, то, по сути, это была плановая мобилизация рабочей, точнее, рабской силы. В рамках первых пятилеток остро стал вопрос развития отдаленных северных и восточносибирских регионов, куда вольнонаемные ехать добровольно не хотели и, таким образом, советский режим посылал на тяжелые работы многотысячные массы людей. Какого размаха была эта операция, видно из сравнения итогов всесоюзных переписей населения 1926 и 1939 годов. За 13 лет число жителей советского Дальнего Востока выросло на 329 %, Восточной Сибири – на 384 %, а Севера европейской части страны – на 558 % (46). Давайте называть вещи своими именами – речь идет об использовании принудительного труда, хотя этот процесс имел и свои особенности – ту же идеологическую составляющую. Так строительство Беломоро-Балтийского канала обставлялось как некая грандиозная акция по перевоспитанию антисоветски настроенных элементов, что авторитетно подтвердила экспедиция на стройку отечественных писателей во главе с М. Горьким.

Как ни парадоксально, но о некоторых воспитательных стимулах для заключенных можно говорить, как о факте. Например, большое значение имело объявление о том, что хорошо работающие будут досрочно освобождаться, а также введение сдельной оплаты труда. Заработанные деньги строители канала имели право отправлять семье. На строительстве канала «Москва-Волга» заключенные внесли за год около 4 тысяч с лишним рационализаторских предложений, из которых принято и реализовано 1200. Смутные отголоски «воспитательного эффекта» и привкус тюремной баланды мы встречаем у М. Булгакова, в главе «Сон Никанора Босого»:

«Веселые повара шныряли между театралами, разливали суп в миски и раздавали хлеб.

– Обедайте, ребята, – кричали повара, – и сдавайте валюту! Чего вам зря здесь сидеть? Охота была эту баланду хлебать. Поехал домой, выпил, как следует закусил, хорошо!»

Пребывание в лагере было страшным испытанием, но как социальный институт ГУЛАГ «лагерем смерти» все-таки не был, его целью являлось экономическое производство. Смертность в нем не слишком превышала смертность тех же возрастных категорий на воле – стабильно она составляла около 3 %. Лишь в 1937–1938 годах она подскочила до 5,5 и 5,7 %, когда назначенный наркомом внутренних дел Н. Ежов приказал уменьшить рацион питания. В ту зиму, читая в газете, как поносят Г. Ягоду, который, мол, вместо лагерей устраивал настоящие санатории (Ежов уже начал наводить свои порядки) Мандельштам ядовито заметил: «Я и не знал, что мы были в лапах у гуманистов». Он имел ввиду свою первую ссылку, однако жизнь свою поэт все же закончил в лагерях, немногим пережив расстрелянного Генриха Ягоду.

Мифы гласят о миллионах людей, замученных коммунистами в ГУЛАГе, и предполагается, что этим астрономическим цифрам нужно верить на слово. Между тем доподлинно известно, что с 1 января 1934 года по 31 декабря 1947 года в исправительно-трудовых лагерях ГУЛАГа умерло 963 766 заключенных, из коих большинство были не «врагами народа», а уголовниками. И основное число смертей приходилось на годы войны. Также, вопреки распространенному мнению, основная масса осужденных за контрреволюционные преступления находилась в лагерях ГУЛАГа не в 1937-38 годах, а во время и после войны. Например, таких осужденных было в лагерях в 1937 году 104 826 человек и в 1938 году 185 324 человека (12,8 и 18,6 % всех заключенных лагерей, соответственно), а в 1947 году 427 653 человека (54,3 %). В частности, после войны на спецпоселения поступило 148 тысяч «власовцев». По случаю победы их освободили от уголовной ответственности за измену Родине, ограничившись ссылкой. В 1951-52 годах из их числа было освобождено 93,5 тысяч человек. Большинство литовцев, латышей и эстонцев, служивших в немецкой армии рядовыми и младшими командирами, были отпущены по домам до конца 1945 года (47).

С. Кара-Мурза, приводя эти данные, явно хочет подчеркнуть, что довоенные и послевоенные репрессии носили локальный, а не тотальный характер. Однако для нашего повествования важно то, что новые образованные классы уже советского общества в результате целевой репрессивной политики И. Сталина испытали такой шок, который можно сравнить только с последствиями Гражданской войны для образованных классов царской России, и здесь рассуждать категориями абсолютных чисел не совсем уместно. Ужас парализовал волю целого поколения. Известный реставратор Савва Ямщиков спрашивал у бывшего зека Льва Гумилева: «Лев Николаевич, вы прошли такую страшную школу. При вашем блестящем литературном слоге могла бы выйти необыкновенно интересной книга. Вы напишете ее?» Тот грустно покачал головой: «Савелий Васильевич, я боюсь пережить это еще один раз. Писать спокойно, схоластически не смогу. Начну переживать заново, а уже моей жизни на это не хватит» (48). Даже спустя тридцать лет советский интеллигент Венечка умоляет профили партийных богов Маркса-Энгельса-Ленина-Сталина о пощаде: «Все четверо смотрели на меня в упор: «Как этот подонок труслив и элементарен!» О, пусть, пусть себе думают, только бы отпустили!.. Где, в каких газетах, я видел эти рожи?..»