Андрей Рудалёв - Никто кроме нас. Статьи о стране и народе

Вспоминается сцена из фильма Александра Велединского, снятого по одноименному роману Алексея Иванова, «Географ глобус пропил». Главный герой – Служкин смотрит Каму и говорит своим ученикам, что при желании эта Богом забытая точка может стать центром мира. Он излагает русскую пространственную философию чуда: «Живем посреди огромного континента, в самом его центре, можем сесть в лодку и доплыть до Австралии». Все возможно. Самый далекий «медвежий угол» отражает в себе тело всей большой страны, единой. В этом и есть существо русской национальной идеи, ее жизни. Ее музыка, ее голоса. Нужно больше таких голосов.

Или взять роман Михаила Тарковского «Тойота-Креста». В ней представлен своеобразный русский крест, соединяющий пространство. Дорога. Центробежный путь, который совершил сам автор, перестав быть столичным жителем и реализующий свою гражданскую позицию.

По этой дороге косяк праворульных машин бережно несет с востока «охотский туман в багажниках» и музыку соединения. В них чувство Родины, движения, пути, насыщенном важнейшим знанием, которое в центре, в столице часто утрачивается, его забывают. «Мне кажется, что там, где ты живёшь, забыли, что у орла две головы», – сказал герой москвичке Маше.

Книга – голос, преодолевающий иллюзию проклятия пространства, которое размывает знание о стране. Проклятия, создающего ложную мифологему «центр – периферия», по которой, чем дальше от центра, тем больше обреченность и пустынность: «у вас там ничего не знают о России. Вам кажется, что чем дальше от Москвы, тем жизнь слабее, и сначала действительно вроде как провал, а потом начинается совсем другое. И оно, может быть, и скудней, и голодней, но как-то святей, крепче… и вы так далеко от всего этого, не по расстоянию, конечно, а по духу».

Дорога с косяками машин не только собирает страну, но и срастворяется с человеком, прорезает его насквозь и наполняет «огромными пространствами земной плоти». Входит в душу тот же «охотский туман» и «прозрачный океан подступил ещё на вздох ветра и синел всего в нескольких тысячах вёрст». Так через дорогу проявляется чувство сопричастности с пространством, с территорией, которая становится соприродна человеку. Он, наполненный, обогащенный пространством, сам становится иным – огромным: «Оно так и велось в этих разреженных краях, где расстояния измерялись людьми, и локоть товарища так твердел сквозь оковалок безлюдья, что казалось, чем дальше к востоку, тем не то вёрсты короче, не то люди огромней».

Страна – огромный океан. С Запада идет волна, которая рикошетит обратно: «та правда, которая сочится из огромных западных городов, но, обтрепавшись, лишается лоска и, докатившись до океанского берега, оборачивается брошенными посёлками, землетрясениями и наводнениями, замирает на некоторое время, поразившись его синеве и силе, и, переродившись, возвращается, рикошетит, но не местью и злобой, а непостижимыми белыми машинами, словно выточенными из китовой кости и похожими на больших тихоокеанских чаек».

Нужно открыть «огромные ворота» внутри, устранить отгороженность, и тогда стихнут ураганы «над моей двуглавой головой», а Запад соединится с Востоком: «охотские туманы // Встретятся с балтийской синевой».

Праворульная машина, о которой так много говорится в книге, «иная точка приложения энергии», встречное движение с Востока страны: «И сами машины, отлитые совсем из особой, тугой и аскетичной плоти, нельзя назвать меньше чем явлением, и наступает оно с другой стороны жизни, и тем сильнее, чем удалённей и бедовее регион. И чем дальше на восток, тем их становится больше, и акулья плоть копится, набирает силу и достигает полной власти в Хабаровске, Владивостоке и Южно-Сахалинске. А потом на белых крыльях переносится на шестьсот вёрст на самый южный остров Курильской гряды.

И пролетает огромный пласт океана, синей кожи, отливающей на солнце, и тёмно-сизых вулканов, торчащих из облаков там, где в оторочке разбитых шхун и прибоя стоит последний остров. На его прибрежных меляках вода становится ярко-зелёной, и всё тонет в гигантских лопухах и в крике большеклювых ворон, и одеялом перетекают хребты то охотские, то тихоокеанские туманы». Разве это не высокая поэзия, причем совершенно естественная, живая без нарочитости и пустозвонной словесной шелухи?

Роман Тарковского – большое поэтическое полотно. Чутко уловленный голос огромной страны, ее хора, возникающего в момент встречи «охотского тумана» с «балтийской синевой». Главное уметь открыть «огромные ворота» и не терять знания о двух единых головах. Тогда и возникает музыка.