Рольф Майзингер - Секрет рисовальщика

Жизнь нередко подбрасывает нам такие явления, сравнение которых с невозможным, невероятным, даже волшебным, может показаться просто смешным. Как вести себя в таких случаях? Отказываться ли верить своим глазам и искать спасения в попранной логике? Пытаться ли спихнуть все на расстроенную психику и пудрить врачам мозги откровенной чушью? А может быть, просто принимать все как есть, чтобы по крайней мере оставаться честным к самому себе? Каждый должен решать сам. Я же свой выбор уже сделал. А посему заявляю вполне официально, что даже самые смелые предположения людей о том, что может быть и что может существовать на нашей голубой планете, не идут ни в какое сравнение с тем, что довелось увидеть и пережить мне.

Ноябрь 1988

Автобус трясло. И это не очень-то способствовало поднятию моего настроения. За грязным стеклом с трудом угадывались очертания однообразного ландшафта — бескрайней заснеженной степи под свинцовым зимним небом. Километр проползал за километром, однако ничего не менялось. Словно бы кто-то нарочно наклеил на стекло передо мной выцветшую фотографию… В салоне было шумно. Многие уже успели здорово набраться. Где-то сзади надрывно звенела струнами раздолбанная гитара. Мои спутники, такие же, как и я, призывники, беззаботно горланили. И их не очень-то и заботило, доходит ли сказанное ими до собеседников. Я прислушался. Но в этом гаме трудно было расслышать что-либо путное. Тогда я прислонился лбом к холодному окну и задумался. Перед внутренним взором стали проплывать лица тех, кто пришел проводить меня в клуб «Юность»…

Первым появилось заплаканное лицо матери. Казалось, она не выдержит напряжения и вот-вот потеряет сознание. Оно и понятно — вот и ее младшенького забирают в армию (мой старший брат, Лев, к тому времени уже полтора года служил под Оренбургом). Отец. Он всячески скрывал свои чувства. Однако нездоровая бледность на лице и нервный взгляд выдавали и его с потрохами. Их волнение перекинулось и на меня… Пытаясь не встречаться с родителями глазами, я мысленно просил у них прощения, хотя и не мог объяснить себе, в чем же заключается моя вина. Быть может, в том, что я родился на свет? Или в том, что заставил их заботиться обо мне в течение восемнадцати лет, а теперь уезжаю на целых два года?

Мои друзья-одноклассники Валерка Ильин и Серега Буксбаум то появлялись в толпе провожающих, то снова исчезали. В те минуты мы еще не совсем явно осознавали, что предстоящая разлука неизбежна. Каждый из нас пытался оттянуть тот самый момент расставания. И каждый из нас прекрасно понимал, что это невозможно… А что будет после? Об этом, наверное, никто и не думал. И еще, почему-то, вспомнилось крепкое рукопожатие двоюродного брата Сергея. В ночь перед отъездом мы с ним долго сидели в моей комнате. Вспоминали беззаботную юность и слушали «Европу».

От грязных улиц Целинограда тянуло безнадегой. А от окна холодом. Я не любил этот застывший в морозной дымке совершенно чужой для меня город. Не любил и побаивался его. Истоки моего страха скрывались в далеком детстве. Когда мне было лет пять, у меня был друг. Его звали Сергей Ненахов. Он рос без отца. Потому что его отца убили бандиты. И случилось это в Целинограде. С тех пор Целиноград стал для меня бандитским городом.

Автобус, переваливаясь с боку на бок, въехал в распахнутые металлические ворота сборного пункта. Когда мы выгрузились и построились для проверки, мне удалось осмотреться получше. Мы находились на территории какой-то воинской части. Несколько ветхих двухэтажных зданий возвышались над солидных размеров площадью. Кругом сновал народ. В основном такие же молодые парни, как и мы. Там и тут мелькали фуражки офицеров внутренних войск. Нас построили в колонну по четыре и заставили продемонстрировать содержимое своих сумок и рюкзаков. Все объяснялось очень просто. Искали холодное оружие и спиртное. Изъятие производилось во избежание, как нам тут же и объяснили, несчастных случаев. Двухэтажные здания оказались казармами. В них нам предстояло коротать время, прежде чем за нами приедут «покупатели». Так здесь называли представителей различных воинских частей со всего Союза. Они приезжали, набирали себе нужное количество молодых людей и скрывались с ними в неизвестном направлении. Только здесь я понял, что совершенно не подготовлен к жизни вне дома: что не смогу с аппетитом съесть заботливо завернутую матерью в целлофан жареную курицу, что не в состоянии снять даже на ночь отцовского пальто с капюшоном, не рискуя расстаться с ним навсегда. И ни за что на свете не смогу сходить по нужде, ибо даже от одной мысли о том, что для этого мне придется карабкаться на метровой высоты гору из заледенелых фекалий и потом восседать там наподобие орла у всех на виду, меня бросало в дрожь. Тоска душила, наполняя глаза слезой. Но я понимал, что нельзя! Нельзя плакать. Нельзя сдаваться.