Дмитрий Быков - Вертинский. Как поет под ногами земля

И точно так же прет она, к сожалению, из этого сочинения. А ведь Вертинский был абсолютно искренен, когда он это сочинял. Но был он искреннен и в 56-м году, когда писал жене: «Как же быть с преступлениями Сталина? Они почтили память погибших и думают, что этим они исправили “отдельные ошибки”?» Конечно, он все прекрасно понимал, но тем не менее он был искренен в это время. А почему? А потому что он понимал, что в какой-то момент Сталин был, к сожалению, символом вот этой родины, которую он так сильно любил. Он отождествил его с ней. И это заставляет задуматься над одной ужасной, над одной непобедимой русской чертой. Здесь так любят родину, это слово так сакрально, что ей готовы абсолютно все простить. И это не какая-то наша особая черта, не какой-то наш особенный, эксклюзивный патриотизм. Парадокс в том, что жизнь на родине нашей слишком сильно отличается от жизни в других местах. Невозможно нерусскому человеку объяснить ту русскую шахаду, тот русский образ жизни, который приходится здесь принимать. Не случайно Россия обладает таким мощным абсорбирующим потенциалом. Известен случай, когда американский артист, приехав сниматься в фильме Балабанова «Американец», спился через две недели. Правда, потом Балабанов утверждал, что он был алкоголиком и раньше, но почему-то в России эта матрица актуализовалась опять. Дело даже не в том, что здесь надо много пить, чтобы как-то все вынести. А дело в том, что русский образ жизни – очень на самом деле приятный образ жизни, с сильными эмоциональными перепадами, с потрясающими женщинами, с постоянными приключениями, которые Россия ищет себе – на известно какое место – практически непрерывно. Россия – особенная страна только в одном отношении, ничем другим она более не замечательна. Более высокая балетная культура есть в Китае, литературная, например, прозаическая – в сегодняшних Штатах, поэты у нас чудесные, но не лучше, чем Малларме или Верлен, есть недурные прозаики, но все-таки не лучше британской школы.

Все у нас такое, как у всех, а вот образ жизни чем-то особенный. Может быть, это особенности природы, действительно очень мягкой, элегичной, почти не испорченной вторжением человека, – ведь найти сегодня в мире столько необработанного пространства невозможно практически нигде. А здесь ты отъезжаешь от Москвы на 20 километров и попадаешь в дикую природу – и чувствуешь себя в ней превосходно. Может быть, это обаяние того, тоже на внутреннем противоречии держащегося образа жизни, когда с тобой в любой момент могут сделать все что угодно, но в остальное время ты сам ничем не ограничен и можешь творить все что захочешь. Может быть, это удивительное сочетание полной государственной несвободы и невероятной внутренней свободы, потому что независимость от государства – это главная русская добродетель. Они там себе что-то воротят, но они живут на другой планете, как известно. Правительство живет на другой планете, а мы живем здесь. Может быть, это особенность русских женщин, всегда красивых и всегда почему-то отважных, более храбрых, чем мужчины. Тургенев первым отрефлексировал этот конфликт. Но в общем, кроме как в России, русский человек нигде себя хорошо чувствовать не может. Он не может устроить себе Россию в Америке, потому что даже минимальная необходимость соблюдения закона всегда ему напомнит о том, что он не дома. Мы можем найти себе похожую декорацию. Мы даже можем, наверное, найти себе в глухом лесу место, где бы пахло, как на даче нашего детства. Но мы никак не можем обеспечить себе то ужасное сочетание любви и ненависти, которое живет в душе всякого русского. Как замечательно сказано у Пелевина, хоровое народное исполнение песни «Из этой жопы фиг уедешь» – это действительно та эмоция, которая ничем другим компенсирована быть не может. Может быть, отчасти это еще и очень свойственное, очень нужное Вертинскому, как всякому артисту, ощущение себя особенно белоснежным по контрасту с отечеством.

Россия дает нам превосходную возможность всегда почувствовать себя хорошим человеком. Иногда – мне это очень свойственно – просыпаешься ночью с чувством, что ты ничего хорошего не сделал, а все, что ты сделал, поверхностно, фальшиво, отвратительно, и ты всегда только развивал чужие успехи, в лучшем случае читал лекции о чужих литературных удачах, а сам ничего не можешь и никогда не мог. Но потом посмотришь на какое-нибудь шествие и понимаешь: нет, все-таки я еще ничего. Великий русский актер Сережа Колтаков не так давно сводил меня в театр на премьеру. У его друзей была премьера. Он потом себя чувствовал очень виноватым и, выходя, сказал: «С другой стороны, вот так сходишь и начинаешь к себе как-то лучше относиться». Это справедливо. Вертинский за этой сложной совокупностью эмоций и вернулся. Для него, конечно, Сталин был в той или иной степени символом этой страны. Он искренне полагал, что если эта страна выжила, то в этом есть все-таки капля заслуги Сталина, или, точнее, сталинского культа. Во всяком случае, так он думал в 45-м году. Воспевая Сталина, он был абсолютно искренен. Это как раз один из самых удивительных парадоксов, на котором следовало бы задержаться подробнее. Ведь на самом деле революцию 17-го года делали не пролетарии. Пролетарии не были ее движущей силой. А крестьянство вообще до последнего момента не знало, за большевиков оно или за коммунистов, чем они отличаются друг от друга. Ответ Чапаева: «Я за интернационал», – на каком-то этапе их совершенно устраивал по непонятности.