Дмитрий Быков - Вертинский. Как поет под ногами земля

Путь Вертинского был абсолютно логичен, и это путь вместе с родиной. Скажу больше, Вертинский очень хорошо вписывался в эту парадигму именно потому, что сталинская элита тоже любила поиграть в барство, любила поиграть в духовную аристократию. Правда, когда они усаживали своего Жданова, единственного, который умел что-то бренчать на рояле, за рояль, они пели только матерные частушки. У них еще не было никакой своей песни. Но я в принципе могу представить, что лет через пять духовного развития они вполне могли бы спеть что-нибудь вроде «Джонни» или «В степи молдаванской…». Т. е. постепенно пролетарий образовывался. Не случайно Маяковский, который, кстати, по свидетельству Катаева, называл Вертинского большим поэтом, не случайно вывел такого почти Вертинского в образе Олега Баяна в «Клопе». Прототипом его был, конечно, поэт Баян из числа футуристов, но говорит он вещи вполне вертинские. Кстати говоря, думаю, лучшие остроты у Маяковского в «Клопе» – это те слова, которые произносит Баян: «Я понял, лучше умереть под красным знаменем, чем под забором». Это абсолютно точно, хотя и очень цинично. По большому счету с Вертинским произошло именно это. Не потому, что он боялся нищеты или унизительности смерти под забором. Нет. Ему не хотелось умереть отщепенцем. Ему хотелось умереть вместе с большим делом, с большим проектом. Это естественная тяга для художника. Для художника скорее противоестественно поступать так, как, скажем, Ходасевич: спасаться на одинокой шлюпке и гордиться очень тем, что он сбежал с «Титаника». Чаще для большого художника естественно ужасное желание сказать себе: «Нет! И не под чуждым небосводом, и не под защитой чуждых крыл – я была тогда с моим народом, там, где мой народ, к несчастью, был». Это, конечно, очень сомнительная добродетель. Я честно говорю: я не вижу в этом добродетели. В этом нет ничего хорошего. Но такое желание русской литературе присуще. Как сказал Булгаков Сталину: «Я долго думал. Мне кажется, что русский человек, русский художник не может жить вне России». «Я тоже так думаю, – ответил ему Сталин. – А что там с вашим заявлением о приеме во МХАТ?». – «Они говорят, что у них нет мест, Иосиф Виссарионович». – «Позвоните им утром. Мне кажется, они согласятся». Это правильный ответ. Человек дал правильный ответ и тем купил себе еще десять лет жизни.

В завершение этого довольно сумбурного разговора хотелось бы мне еще раз сказать о том, что главным достижением художника является даже не текст, а образ, им созданный. И этот образ, этот голос, о чем я раньше говорил, необычайно заразителен. Под Вертинского хочется стилизоваться. Этот образ хочется примеривать на себя. Побеждает та песня, которую хочется петь. И мы и с моими друзьями, и с моими школьниками, и с моими студентами, и теперь уже даже с моими американскими аспирантами, собравшись, поем достаточно простые, но неотразимо прекрасные песни Вертинского, начиная со «Степи молдаванской…» и кончая «Доченьки, доченьки, доченьки мои…». Почему-то это хочется исполнить, невзирая даже на то, что «Доченьки…» – это довольно примитивный текст: «Я был против. Начнутся пеленки… И зачем свою жизнь осложнять? Но залезли мне в сердце девчонки, как котята в чужую кровать». Это прелестно, хотя и абсолютный дилетантизм.

Почему же Вертинского хочется прикинуть на себя? А потому что ужасно соблазнителен до сих пор образ советского барина. Нам плевать, что Вертинский был труженик, пролетарий, что он в Шанхае брал свой фрак из ломбарда перед выступлениями, а в остальное время закладывал его, что в советское время он пел в каких угодно аудиториях, вплоть до пролетарских, что он умер в день своего последнего концерта, что он мог бы жить дольше, если бы не надрывался в поездках. Нам не важно, что Вертинский никогда в жизни, кроме короткого американского периода, когда он жил на вилле Марлен Дитрих и пользовался всеми удобствами, не был богат. Это был единственный период. В остальное время Вертинский был пролетарием. Я, кстати говоря, застал его аккомпаниатора Михаила Брохеса и даже, страшное дело, один раз выступал с ним. Естественно, он мне не аккомпанировал, а просто мы участвовали в одном концерте со знаменитым чтецом Сорокиным. Вот ему он аккомпанировал. Я Брохеса видел. Это был уже глубокий старик, очень толстый, очень милый, очень ненавязчиво, поглаживающими движениями трогавший клавиши. Это был то ли 83-й, то ли 84-й год, концерт победителей конкурса чтецов, где я читал «Разговор с фининспектором о поэзии». А потом Сорокин под аккомпанемент Брохеса читал композицию по Блоку. Я видел этого старика, который в 30-летнем возрасте с Вертинским объехал всю страну. Я успел его спросить, что это все-таки было, он действительно такой барин был? Он сказал: «Нет-нет. Он был очень простой человек, очень добрый, расположенный ко всем. Он вообще никогда почти не срывался».