Дмитрий Быков - Вертинский. Как поет под ногами земля

Я не знаю, насколько справедлива легенда о вагоне медикаментов, которые он привез, потому что, по воспоминаниям его жены Лидии, достать тогда таблетку аспирина в Шанхае было практически невозможно. Она стоила бешеных денег. Да и откуда Вертинскому было взять деньги, когда, для того чтобы расплатиться с долгами, ему пришлось месяц работать практически бесплатно в собственном кабаре? Он уезжал нищим, что там говорить. Он часто говорил жене и дочерям: «Все, что у меня есть, это мировое имя. Больше я ничего не скопил». Это совершенно справедливо.

Вертинский, вернувшись, проделал еще более характерный для русского эмигранта путь. Короткое время он был в восторге, в частности, напросился уже в 45-м году на встречу с Ахматовой, которая переживала тогда недолгий ренессанс своей дореволюционной славы. Ахматова, Пастернак и Ольга Берггольц встретились в Москве, не помню, на чьей квартире, можно это уточнить. В этот момент поступил звонок от Вертинского. Он после концерта хотел приехать, увидеть Анну Андреевну и со всеми пообщаться. С Берггольц он не был знаком, Пастернака слышал шапочно, но толком представления о его поэзии не имел, а вот Ахматова… Ведь это он сделал хитом «Сероглазого короля». Именно на его мотив мальчишки-газетчики распевали: «Горе тебе, безысходная боль, отрекся от трона румынский король», – что Ахматова всегда считала своим самым большим литературным успехом. Вертинский приехал и начал рассказывать умиленно о том, как он счастлив на родине. Он говорил: «Нет, вы, конечно, любите родину, но так, как я, вы родину любить не можете. Только тот, кто прожил от нее 20 лет вдали, – с актерским своим широким пафосом говорил он, а человек он был, как вы понимаете, очаровательный, – только тот, кто 20 лет прожил без родины, только он любит ее по-настоящему! Вы все не можете этого понять».

Когда он начал это рассказывать при Ахматовой, у которой до этого и после этого, как мы знаем, отсидел сын, а сама она отстояла некоторое время в тюремных очередях, – когда он начал это говорить при Ахматовой, которая написала «Не с теми я, кто бросил землю на растерзание врагам…» и т. д., Пастернак все более мрачнел, а потом вдруг неожиданно произнес слово, которого он вообще-то обычно не произносил. Мы знаем не больше трех случаев, когда Пастернак публично матерился, но в этот раз он произнес именно это слово. Вертинский, абсолютно изумленный, посмотрел на Анну Андреевну как бы в поисках защиты, на что Анна Андреевна в своей лаконичной и увесистой манере сказала: «Да-да». Он стушевался, как-то вышел из неловкой ситуации, но все равно ему пришлось уехать. Ситуация была очень характерной. Когда Вертинский начал живущих здесь людей учить любить родину, он довольно быстро понял, что это было тактической ошибкой. Он совершил и еще одну тактическую ошибку, допускаю, что в 45-м году еще вполне искреннюю. В сети можно даже найти черновую запись этой песни, хотя мне, например, кажется что это все-таки фейк, потому что голос не совсем его. Откуда бы этой записи быть, если публичное исполнение было запрещено? Вертинский написал песню под названием «Он». Напомню, что так же – «Он» – называется самый страшный рассказ Леонида Андреева, где появляется огромный призрак, легко заглядывающий в окна третьего этажа. Но, конечно, Вертинский имел в виду совершенно другого «Его»: «Чуть седой, как серебряный тополь, он стоит, принимая парад. Сколько стоил ему Севастополь? Сколько стоил ему Сталинград!» Я думаю, что «сколько стоил ему Севастополь» уже вполне можно петь применительно к нынешней ситуации. Думаю, что это будет воспринято с восторгом. Но почему-то Вертинский эту песню про серебряный наш тополек осмелился не только написать, но и поднести на верховное утверждение. Известно, что репертуар Вертинского утверждался Министерством культуры и из двухсот его песен он имел право исполнять сорок. Сталин отреагировал на эту песню очень своеобразно. Он, по свидетельству немногих современников, общался максимум с 15–20 людьми, все остальные не имели к нему доступа, но те немногие, кто имели этот доступ, зафиксировали его реплику: «Это написал честный человек, но публично лучше этого не исполнять». Почему, собственно говоря, это лучше не исполнять публично? Сталин, видимо, уловил, что это будет смешно. Это, пожалуй, самое странное. Я очень его не люблю, и вряд ли кто-то из вас в этом смысле может со мной соперничать. Очень не люблю, не люблю совсем. Считаю его воплощением всего худшего, что было в русской истории и в русском народе, да и в грузинском заодно. Но при этом я должен признать, что вкус у него был. Это доказывается тем, что он все-таки лично наградил Леонова за «Нашествие», наградил Некрасова за «Окопы», наградил Николаеву за «Жатву», которая очень трудно шла в печать. Он вообще любил фрондеров немного поощрить. И этот текст он решил не исполнять. Думаю, что по этой же причине он решил не исполнять «Батум» – пьесу, в которой все хорошо обстоит с драматургическим искусством, но фальшь из нее прет.