Андрей Амальрик - Записки диссидента

«Судебные преследования людей за высказывания или взгляды напоминают мне средневековье с его „процессами ведьм“ и индексами запрещенных книг. Но если средневековую борьбу с еретическими идеями можно было отчасти объяснить религиозным фанатизмом, то все происходящее сейчас — только трусостью режима, который усматривает опасность в распространении всякой мысли, всякой идеи, чуждой бюрократическим верхам.

Эти люди понимают, что поначалу развалу любого режима всегда предшествует его идеологическая капитуляция. Но, разглагольствуя об идеологической борьбе, они в действительности могут противопоставить идеям только угрозу уголовного преследования. Сознавая свою идейную беспомощность, в страхе цепляются за уголовный кодекс, тюрьмы, лагери, психиатрические больницы.

Именно страх перед теми фактами, которые я привожу в своих книгах, заставляет этих людей сажать меня на скамью подсудимых как уголовного преступника. Этот страх доходит до того, что меня даже побоялись судить в Москве и привезли сюда, рассчитывая, что здесь суд надо мной привлечет меньше внимания.

Но все эти проявления страха как раз лучше всего доказывают силу и правоту моих взглядов. Мои книги не станут хуже от тех бранных эпитетов, какими их здесь наградили. Высказанные мною взгляды не станут менее верными, если я буду заключен за них на несколько лет в тюрьму. Напротив, это может придать моим убеждениям только большую силу. Уловка, что судят не за убеждения, а за их распространение, представляется мне пустой софистикой, поскольку убеждения, которые ни в чем себя не проявляют, не есть настоящие убеждения.

Как я уже сказал, я не буду входить здесь в обсуждение своих взглядов, поскольку суд не место для этого. Я хочу только ответить на утверждение, что некоторые мои высказывания якобы направлены против моего народа и моей страны. Мне кажется, что сейчас главная задача моей страны — это сбросить с себя груз тяжелого прошлого, для чего ей необходима прежде всего критика, а не славословие. Я думаю, что я лучший патриот, чем те, кто, громко разглагольствуя о любви к родине, под любовью к родине подразумевают любовь к своим привилегиям.

Ни проводимая режимом „охота за ведьмами“, ни ее частный пример — этот суд — не вызывают у меня ни малейшего уважения, ни даже страха. Я понимаю, впрочем, что подобные суды рассчитаны на то, чтобы запугать многих, и многие будут запуганы, — и все же я думаю, что начавшийся процесс идейного раскрепощения необратим. Никаких просьб к суду у меня нет».

Воспоминания Андрея Амальрика изобилуют точными деталями, неожиданными поворотами, юмором. Большие и маленькие начальники, которым Андрей не спускает ни угрозы, ни лжи, ни глупости, гэбэшники и милиционеры, уголовники и лагерные надзиратели встают живыми со страниц его книг. Видно, что они тоже люди, оглупленные и обозленные собственной властью и начальством, бесчеловечным и абсурдным режимом.

Вот, например, Амальрик получает после первой ссылки забранные у него при обыске материалы, которые МВД должно вернуть как не имеющие отношения к делу.

«Из-за рисунков Зверева вышел спор.

— Это порнографические рисунки, — сказал Новиков (следователь МВД. — П. Л.), — я оставлю их здесь и сожгу.

— Но экспертиза графической секции МОСХа показала, — возразил я, испугавшись, — что это не порнографический, а эротический бред.

— А зачем советским зрителям показывать эротический бред? — в свою очередь парировал Новиков.

— Ну, — примирительно сказал я, — в таком случае я не буду показывать их советским зрителям.

Удовлетворенный таким ответом, Новиков вернул мне рисунки…»

Андрей нигде и никогда не влезал ни в какие рамки, ни к кому не приспосабливался — ни к своим друзьям правозащитникам, ни к западным журналистам, со многими из которых его связывала личная дружба, ни к западным политикам.

Здесь я нахожу уместным поделиться одним грустным наблюдением. Тот узкий слой советской либеральной интеллигенции, который даже в самые худшие времена пытался сохранить человеческие ценности, та среда, из которой вопреки режиму вышли многие лучшие люди науки и культуры, среда, из которой выросло и без которой не могло существовать правозащитное движение, — несет в себе и элементы режима, которому противостоит: ей присущи элитарность и стремление сотворить себе кумиров, подозрительность, переходящая в маниакальную боязнь стукачества. Скороспелый суд многих осудил несправедливо, и Андрей пострадал от него сполна. Его острый язык и независимое поведение, — он был, в частности, одним из первых в Москве, кто открыто начал встречаться с иностранными корреспондентами, — навлекли на него подозрения в том, что он агент КГБ, провокатор, подсадная утка. Этот слух подхватили и некоторые из западных корреспондентов, привыкших, что с ними общаются и имеют дело или с разрешения КГБ, или даже по их приказу.