Анатолий Приставкин - Долина смертной тени

– Ну, еврейской – это бывшей “неизвестной”, теперь-то она известна!

– Значит, “неизвестной кавказской национальности…”.

На следующем заседании Булат сказал, что не поленился, сел и подсчитал лиц “неизвестной кавказской национальности”, их оказалось на сто уголовных дел всего-то меньше процента… И положил передо мной листок, где процент преступности уверенно возглавляли мои земляки русские…

Заглядывая в одно дело, Булат спросил:

– Что такое “д б”?

– Дисциплинарный батальон…

– А я думал: “длительное безумие”, – протянул он, сохраняя серьезность. Пошутил, но в каждой его шутке было много горечи.

У меня сохранился номер “АиФ”а за май 95-го года, где

Булат отвечает на вопросы корреспондента.

– Что вам дает эта работа в Комиссии по помилованию при вашем переделкинском образе жизни?

– Что дает?… Меня туда пригласили… там собираются хорошие люди… сначала я был отравлен вообще. Ну, как это, поднимать руку за смертную казнь, за убийство? С другой стороны, – подумал я, – ведь в большинстве случаев я поднимаю руку против! А если я уйду, то на мое место может прийти черт знает кто… Один жестокий человек там у нас уже есть… и хватит. Чаще всего нам удается смертную казнь заменить пожизненным заключением. Правда, потом приходят письма: “Не могу больше, лучше казните…” Я и сам не знаю, что лучше.

– Но вас наверняка упрекают, что вы вообще участвуете в этом. Как это так, поэт, писатель, интеллигент…

– Я не могу назвать себя интеллигентом. Это же все равно что утверждать: “Я себя причисляю к хорошим людям, я – порядочный человек”.

– Разве это не нормально – так про себя сказать?

– Нет. Поступать надо порядочно. А другие пусть о тебе говорят.

Ну а упоминание про “жестокого человека” в Комиссии тоже не случайно. Хотя лично мое мнение, и Булат с этим бы согласился, в Комиссии люди должны быть разные, с разной мерой жестокости и милосердия. Да и сам Булат проявлял иной раз подобную “жестокость”. Но уверен, это было лишь в те редкие случаи, когда он не мог голосовать иначе.

Знакомая журналистка из “Огонька” мне как-то сказала:

“Я брала интервью у Окуджавы, он про участие в

Комиссии сказал: “За что, не знаю, но мне надо нести этот крест до конца…”

Он и донес его до конца.

Но были еще стихи. Они всегда – предчувствие.

И в одном из последних сборников “Милости судьбы”, для меня особенно памятного, ибо там были стихи, которые он нам щедро дарил со своим автографом, все можно услышать и понять.

Так и качаюсь на самом краю и на свечу несгоревшую дую… скоро увижу я маму мою, стройную, гордую и молодую.

Даже любимый им Париж, где всё и случилось, чуть ранее обозначен как место, где можно… “войти мимоходом в кафе “Монпарнас”, где ждет меня Вика Некрасов…”

В сборнике есть стихи, посвященные мне. Но дело не в моей персоне. Ей-Богу, мог быть и кто-то другой, к кому он обратился бы с этими словами.

Я получил их в подарок в Германии. Четкий и очень разборчивый почерк, ни одной помарки.

Насколько мудрее законы, чем мы, брат, с тобою!

Настолько, насколько прекраснее солнце, чем тьма.

Лишь только начнешь размышлять над своею судьбою, -

Как тотчас в башке – то печаль, то сума, то тюрьма.

И далее, финальные строки:

…Конечно, когда-нибудь будет конец этой драме,

А ныне все то же, что нам не понятно самим…

Насколько прекрасней портрет наш в ореховой раме,

Чем мы, брат, с тобою, лежащие в прахе пред ним!

(Реклингхаузен, январь 1993)

На книжке со стихами, уже изданными, Булат написал:

“Будь здоров, Толя! И вся семья!”

Я думаю, книжка была подарена, когда мы встретились после летних отпусков у себя, на Комиссии.

И еще одну книгу он надписал: “От заезжего музыканта”.

Там, в предисловии, сам Булат объясняет свое появление в этом мире как заезжего музыканта. Музыкант-то заехал и уехал, это правда, но оставил песни, и они стали частью нашего мира, вынь, и в нас убудет что-то главное.

Он ушел в день, когда Россия готовилась к Троице.

Произошло это в Париже.

Его слова, обращенные к Всевышнему: “Господи, мой

Боже, зеленоглазый мой” – поразили меня интимностью, с которой может обращаться лишь сын к отцу. Теперь они встретились. И одним светочем будет меньше, одной великой могилой больше.

Мы возвращались с панихиды, шли вдоль очереди, растянутой на весь Арбат. Шел дождь, было много зонтов. А еще было много знакомых лиц. Мариэтта