Владимир Максимов - Сага о носорогах

Есть такие проблемы? Несомненно есть, причем очень тяжелые, и они требуют своего разрешения. Но наши проблемы - это проблемы утопающих в открытом море, безо всякой надежды на спасение. Судите сами, какие из этих проблем тяжелее и неотложнее, тем более, что если события будут развиваться в том же, как и сейчас, направлении, то наши сегодняшние проблемы станут вашими завтрашними проблемами. И тогда уж действительно никто и никому не сможет помочь.

Но если худшее все же случится и демократии суждено погибнуть, мне хотелось бы уже сейчас обратиться к тем своим коллегам по профессии, которые сегодня, разжигая национальную и расовую ненависть и подменяя серьезный общественный разговор крикливой социальной демагогией, подрывает самые основы свободного мира: когда придет ваш черед, не кричите перед расстрелом или отправкой на этап, что вас обманули. Нет, вы жаждали быть обманутыми, хотя мы вас предупреждали. И наша совесть перед вами чиста!

Итак, я заканчиваю. Мне остается только последовать ценному указанию моей корреспондентки М. Розановой, письмо которой приводилось мною выше, то есть:

1. Публично извиниться.

2. Остановить эту публикацию.

3.Не пытаться печатать рукопись в „Континенте".

Отвечаю по пунктам:

1. С извинениями подожду.

2. Непременно опубликую.

3. В том числе и в „Континенте".

В конце концов, я - оптимист. А засим: адью!

Родился пятьдесят лет назад в Москве, в семье рабочего салицилового завода, в Сокольниках. Мать - Федосья Савельевна Самсонова - была служащей коммунхоза: секретарем, делопроизводителем, экономистом.

До ухода из дома успел закончить четыре класса 393-й московской общеобразовательной школы. Бродячая юность несколько раз прерывалась краткосрочными „остановками" в детприемниках (Славянск, Батуми, Кутаиси, Тбилиси, Ашхабад, Ташкент) и колониях (Кутаиси, Ашхабад, Ташкент, Шексна), откуда, как правило благополучно (кроме Шексны), бежал. Из горького опыта пребывания в детских исправительных учреждениях, унифицированных по системе Макаренко, вынес твердое убеждение, что всякая, даже самая заманчивая система, оказываясь в руках фанатичных апологетов, становится орудием преступления. Ничего более жуткого ни до, ни после мне уже переживать не приходилось, хотя и впоследствии жизнь не баловала меня райскими кущами. Шестнадцати лет от роду получил семь лет и после недолгого ожидания в Таганской тюрьме, отправлен по этапу в Шекснинскую детскую трудовую колонию, из которой вскоре пытался бежать, но был схвачен, а затем, в бессознательном уже состоянии, передан на экспертизу в Вологодскую областную психиатрическую больницу, признан здесь невменяемым и сактирован, как говорится, вчистую.

Если не считать учебы урывками во время пребывания в исправительных заведениях, получил в основном образование книжное, откуда и вынес свою нравственную программу, обогащенную затем жизненным опытом. Вместе со справкой об освобождении получил свой первый, правда с режимным ограничением, паспорт и справил восемнадцатилетие. Сразу же завербовался на Крайний Север, где работал в проектной экспедиции знаменитой „Мертвой дороги" рабочим-изыскателем на Таймыре, заведующим клубом речников в Игарке. Затем, имея за плечами некоторый строительный опыт, был каменщиком и штукатуром в Туле, Красноярске, Кемерове. С пятьдесят второго года - на Кубани: подсобник на кирпичном заводе, прицепщик в колхозе, культработник, газетчик. В качестве последнего изъездил практически всю страну.

Отец мой - крестьянин деревни Сычевка, Тульской области, откуда в призывном возрасте, в 1920 году, был взят в Красную армию, где вступил в партию. После демобилизации домой не вернулся, подавшись вместе с молодой женой в Москву. Здесь активно включился в политическую жизнь, примкнув к рабочей оппозиции. После выдворения Льва Троцкого из СССР несколько раз арестовывался, но окончательно осужден на заключение лишь в тридцать третьем году. В тридцать девятом оказался одним из „счастливчиков", освобожденных в связи с падением Ежова. До самого начала войны работал грузчиком на шахте в родных местах. Двадцать второго июня 1941 года записался добровольцем на фронт, где вскоре и погиб.

Крайняя семейная нищета, обусловленная ежедневной борьбой за существование, не располагала нас к сердечной доверительности и наверное поэтому сколько-нибудь прочной душевной близости с матерью у меня так и не возникло. Тому способствовало и наше с нею природное упрямство. Наибольшее влияние на мое формирование оказал дед по материнской линии, потомственный железнодорожник Савелий Ануфриевич Михеев, с которым я провел значительную часть детства.