Владимир Максимов: Сага о носорогах

Старая советская зэчка, оттянувшая на сибирских лесоповалах чуть не пятнадцать лет, спрашивает ее со спокойным вызовом:

- А на гинекологическое кресло вас при этом сажали?

Та пренебрежительно пожимает плечами:

- Ну, это не для белых людей, это - для вас.

Мадам слывет во Франции большой демократкой. Борется в газетах с расизмом и дискриминацией.

В один из пермских лагерей, по недосмотру администрации прошел номер журнала ЮНЕСКО „Курьер" с опубликованной в нем Декларацией прав человека. Когда на очередном политзанятии какой-то дотошный заключенный попытался сослаться на этот документ, офицер-воспитатель, не задумываясь, ответил:

- Это не для вас написано, а для негров.

Как видите у французской интеллектуалки и советского вертухая одинаковая психология, что называется, родство душ. Прямо плакать хочется от умиления.

И вот, с год спустя, я снова на премьере его пьесы. На этот раз шел спектакль „Урок французского языка для американских студентов". Одна за другой чередуются не связанные, на первый взгляд, сценки и только где-то к концу первой половины действа зритель начинает улавливать знакомые уже по прежним ионесковским пьесам мотивы: „Носорогов", „Лысой певицы", „Лекции", „Кресла", „Человека с чемоданом".

И мы постепенно осознаем, что это снова о том же: о гибели всего человеческого в человеке, о распаде его корней и связей с окружающим миром, об отрыве его от своего Творца, и, если уж договаривать до точки, о его близком конце вообще. Для зрителя здесь знание языка более, чем необходимо, ибо все в пьесе построено на виртуозной вязи диалога со смысловыми и семантическими подтекстами, где каждое слово, междометие, пауза имеют огромное, подчас решающее в понимании происходящего на сцене значение.

И все же к концу спектакля, несмотря на языковой барьер, еле-еле преодолеваемый мной с любезной помощью французской спутницы, я вместе со всеми проникаюсь очищающей беспощадностью автора, без обиняков бросающего нам в лицо правду о нас самих.

Выходя из театра, я, словно рыба выброшенная на песок, жадно глотаю ртом ночной воздух парижской осени: мир вокруг кажется пустым и бездомным, как после очередного потопа, хотя я чувствую, это катарсис, за которым, пусть едва еще только различимое, но что-то открывается.

Сам Эжен Ионеско говорит об этом так:

„Я думаю, что сейчас уже не достаточно сарказма, тяжелого сарказма, от которого смех часто холодеет на губах. И я обязан становиться все более и более патетическим. Мне повезло - или не повезло - и я никогда не был на каторге, поэтому то, что я могу о ней сказать, будет менее глубоко, менее исторично, чем у свидетелей каторги. Но это не значит, что я не могу говорить о несчастьи других - наша история все больше и больше становится ожиданием жалости и милосердия".

В своем творчестве, как, впрочем, и в жизни, Эжен Ионеско хирургически жесток и нелицеприятен, но это его врачующий метод для того, чтобы призвать нас к Мужеству и Сопротивлению.

И в этом его величие.

Профессор по совместительству или, так сказать, пушкинист-смежник. Похож на резиновую копию самого себя. Резиновость эта как бы проступает в нем изнутри: резиновая походка, резиновый взгляд, резиновые, всегда по обстоятельствам, слова:

- Я диссидент по несчастью, меня не поняли, у меня нет претензий к советской власти, мое сердце с угнетенными всех стран, моя лояльность социализму общеизвестна…

Правда, свою лояльность социализму он подтверждает не деятельностью на благо „угнетенных", а инсинуациями в эмигрантской среде и печатными доносами на инакомыслящих. Видно, все еще надеется, что бывшие хозяева наконец-таки поймут и оценят его верноподданническое сердце.

Наблюдая за его стараниями, невольно впоминаешь зализанного этим профессором Пушкина: „В журнал совсем не европейский, над коим чахнет старый журналист, с своею прозою лакейской взошел болван семинарист".

Письмо в редакцию „Континента":

„Я не хочу больше подписываться на ваш журнал. Я старый политический эмигрант и антикоммунист, но для меня дорога Россия и мне стыдно читать, как вы ругаете наших ребят, которые погибают сейчас в Афганистане…".

Видимо, у нас с автором письма разные понятия о стыде. Мне почему-то стыдно сейчас, как за него, так и за „наших ребят", которые безропотно умирают в эти дни на афганских дорогах.