Яков Кротов - Военная Россия

Генерал Валерий Астанин, отвечавший в Генштабе за призыв, ответил в лучшем стиле армейских анекдотов на вопрос о дедовщине: "Одному лишь руководству Минобороны и Генштаба победить ее не под силу. Надо всем обществом" ("Комсомольская правда, 8.10.1998). Это очень традиционный ответ — имя генерала указано исключительно для ответственности описания. Ответ абсурден в любом стране, кроме такой, в которой общество идентично армии. В реальности общество должно многое, но не бороться с дедовщиной. Чтобы на улицах было чисто, не общество, а только дворники должны мести. Чтобы в армии не было пыток, не общество, а офицеры, начиная с Астанина, должны просто честно исполнять свой долг — хотя бы дежурить в казармах. Безответственность может проявляться и как отказ принять ответственность на себя, и как переваливание ответственности на все общество.

Чаадаев недоумевал, почему его за серьёзное эссе с критикой России жёстко наказали, а Гоголя за «Ревизора» — нет: "Почему же мы так снисходительны к циническому уроку комедии и столь недоверчивы по отношению к строгому слову, проникшему в суть вещей?"

Здесь и проявляется один из механизмов, поддерживающих военную цивилизацию. Армия — несерьёзна по определению. Убийство и подготовка к убийству не могут не носить игрового характера. Военная цивилизация — фарсовая цивилизация, она отрицает серьёзность жизни, потому что утверждает возможность и необходимость отнятия жизни. Поэтому военная цивилизация снисходительна к шутовству. Оно отвечает карнавальному характеру армии, проявляющемуся прежде всего в переодевании в особую форму, а также в смене верха и низа — в армейской иерархии наверх помещается не самый величественный, а самый беспощадный. Иван Грозный и Пётр Первый, полковники Николай Первый, Николай Второй, Владимир Путин, — настоящие "военные цари", то есть анти-цари, выдающиеся не величием нравственным, величием милосердия, а величиной беспощадности.

Поэтому даже жёсткий советский подвариант военной культуры терпел и даже поощрял — как средство эмоциональной разрядки и даже сплочения полка — таких полковых шутов как Райкин, Жванецкий, Задорнов и мн. др. Превращая критику в скоморошество, они побеждали критику. Там где Чаадаев или Сахаров говорили: "Это плохо и это может и должно быть побеждено", скоморохи говорят: "Это плохо и это побеждено быть не может, это всесильно, можно только поржать".

Военизировано и мышление, панически восклицающее: "Неужели раскол?!" Во-первых, раскол Московской Патриархии — факт еще с августа 1927 года. Только, в стиле новояза, этот раскол «продолён» утверждением, что все, кто не в Московской Патриархии — попросту нехристи, а к тому же их вообще и нет. Нет всяких якуниных, денисенков, русанцовых! "Тебя нет", — так на латыни обращались судьи к христианам, вынося смертный приговор. Расстреливать не обязательно, достаточно сделать вид, что расстреляли. Когда публика так боится раскола, то публика примет такую пропаганду — мол, нет раскольников, значит, нет раскола. Вот это и есть во-вторых: а почему это вдруг раскол так страшен? Теоретически можно сказать много "от богословия" про единство Церкви и пр., но практически про ужас раскола кричат люди абсолютно неверующие. Они ужасаются не только расколу Церкви, но и любому нарушению государственной монопозии — на газ, на электричество, на добычу нефти и газа, на чистку унитазов, на торговлю морковкой и пр. Это идеология унитарности, унификации и уничтожения всего, что дышит не в такт государству. А поскольку государство предмет не дышащий, но эта идеология склонна уничтожать всё живое, хотя при этом она имеет некоторые технические ограничения.

Всякое централизованное государство плохо относится к «бродягам», пока централизованность не уравновешивается демократичностью. Нормальный человек не собирается ночевать под мостом в тёплой стране или на трубе отопления в стране холодной. Однако нормальный человек предпочтёт на всякий случай зарезервировать за собой эту самую недорогую, самую демократичную гостиницу. Античность и Средние века не преследовали бродяг законодательно, потому что бродягой был всякий путешественник, всякий, кто покидал единственно надёжную ячейку — свою семью, свою страну. «Чужеземцем», "пришельцем" мог оказаться и целый народ (как евреи в Египте). Только государства, пытающиеся осуществить утопию рая на земле через построение всех в определённом порядке — а таковы все абсолютистские государства Нового Времени — ввели поразительный, бумажный критерий, заменив семью и дом полицейской бумагой. Путешественники из большевистской империи — последнего (хочется надеяться) абсолютистского государства в Европе — считали европейских бродяг признаком упадка Европы, тогда как они — признак свободы. Советский человек самым страшным считал и считает потерять дом, на этом страхе вырос советский деспотизм, который лишил всех своих создателей если не фактического дома, то юридического. Произвол мог и может каждого сделать бездомным. Но если европейское полицейское государство отправляло бродягу в тюрьму, то российское советское — отправляло его подальше от мест, где бывает начальства и обслуга начальства, отправляло умирать, а не выживать.