Сергей Максимов - Сибирь и каторга. Часть первая

В библиотеке Казанского университета мы видели рукописную книжку: "Описание Кричевского графства, или бывшего староства Гр. Ал. Потемкина, в ста верстах от Дубровны, между Смоленскою и Могилевскою губернией". Рукопись прошлого века. В ней, между прочим, попадается такое место: "Я думаю, что не противно будет, если я упомяну здесь и о том наречии, которым все кричевские мещане, портные, сапожники и других мастерств люди, а особливо живущие около польской границы корелы (не от корелов, а от грабежей своих так названные крестьяне) — между собою изъясняются. Сие наречие, подобно многим российским, а особливо суздальскому, введено в употребление праздношатавшимися и в распутстве жившими мастеровыми, которые, привыкнув уже к лени и пьянству, принужденные находились для прокормления своего оное выдумать и сплесть, дабы посторонние их не разумели и они всех тем удобнее обкрадывать и мошенничать- могли". Оно не основано ни на каких правилах и, кроме множества произвольно вымышленных, состоит еще из переломанных немецких и латинских слов. Употребляемая между ними таковая речь называется здесь " отверницко й" или " отвращенно ю". Автор "для любопытства" прилагает несколько слов, глаголов и речений этого языка. Вот все им приведенное: "Еперь укаврюка чуху — украдь у господина шубу; хлизь в хаз, а то Сергей смакшунит — иди в избу, а то дождик замочит; клева кургает — хорошо поет; манек химшаеть — мой брат хворает; клева капени по лауде — хорошенько ударь его по голове; гримус закотает — гром убьет; мощерник — сапожник; кулганник — портной; лох — мужик, баба — яруха (около-де Суздаля гируха [108]), сестра — унхлыть, поп — кочет, еврей — кудлей, церковь — хазберница, игла — семирка (оттого, что их на денежку семь купить можно), чулки — теплухи, деньги — кривцы, рубли — кругляки, рожь — зедька, хлеб — сумеха, молоко — лапта, масло — тсекун, щи — лапуха, хрен — нахрин, репа — кругалка, морковь — солодуха, чечевица — лескушка, гречиха — кудрявка, овес — халбур, пшеница — белуха, просо — цикаус, ячмень — акруша, пиво — милкус, вода — делька, вино — ардимаха, корова — алыда, овца — перхутка, голова — лауда или неразумница, девка — шихта (а около-де Суздаля карата), мальчик — микрец, молодица — куба (а около Суздаля ламоха), продавать — кухторить, бежать — ухлывать, есть — траить, напиться — набусаться, сидеть — сеждонить". И все. Несомненна связь языка этого и прямое происхождение — от офенского, по сходству большей части слов. Замечаемые же немногие различия, вероятно, слова того же офенского языка, забытые в Коврове (а не Суздале) и сохранявшиеся здесь. С 1700 г., как известно, офени разбрелись уже по всему лицу русской земли и даже переходили австрийскую границу, всюду называя себя особым народом мазыками. Сих стороны следовали уверения, что они — потомки этого исчезнувшего вслед за другими народа и жившего будто бы в IX веке (что, впрочем, не доказано). Действительно, в IX веке кочевал по Волге народ ясы или ясыки, которые, по некоторым толкователям, у офеней превратились в мясыки, мазыки и проч. В различных местностях России офеней называют различно: варягами, торгованами, коробейниками ходебщиками, разносчиками, суздалами, офенями, маяками и проч. Во времена возвращения Белоруссии к России, как известно, в числе средств закрепления ее употреблены были различные сильные меры: белорусские конфискованные в казну имения розданы были русским вельможам: Голохвастовым, Чернышевым, Румянцевым и другим, а самые огромные количества деревень, городов и местечек — Потемкину-Таврическому. Между ними досталось ему и местечко Кричев, лежащий теперь на московско-варшавском шоссе (в Чериковском уезде Могилевской губ.). Потемкин, владевший громадными средствами, более всех других воспользовался мыслью обрусения белорусов и привлек в свои имения различных ремесленников в таком числе, что бывшие его имения (Дубровна, Кричев, Усвят в Витебской губ.) представляют наибольшие подобия с русскими селениями, чем все другие соседние местности. В них до сих пор сохраняются ремесла и развиты промыслы сильнее, несмотря на весь гнет евреев. Так сказалось это при нашем посещении Белоруссии в 1868 году. В этом привлечении в край русских людей в виде ремесленников и торговцев мы видим причину появления языка у офеней, которые ходили сюда торговать и, при поощрениях владельцев, оседали с большою охотою на торных дорогах и в таких местечках, как Дубровна и Кричев. Когда ослабело поощрение, они бродили, шатались и, не находя питания, разбрелись врозь и, вероятно, по своим старым пепелищам. Все наши старания найти следы этого языка в Кричеве и Дубровне остались тщетными: отверницкая речь у тамошних мещан исчезла. По занятиям (земледельческим исключительно), по развитию, которое кричевцев и дубровенских едва выделяет от тупых и загнанных белорусов, по господствующему дзекающему белорусскому языку, мало остается основания для предположений о том, что язык этот живет и лишь тщательно сбережен и припрятан. К тому же на все темные дела в том краю кинулись с таким азартом и в таком многолюдстве евреи, что, помимо их племени, никто не у дел и сквозь густую толпу их, тесно сплоченную, никому уже теперь не протолкаться. В распоряжении еврея такой замысловатый и темный язык из смеси древних еврейских, польских и немецких слов, что плутовствам всякого рода неизмеримое поле. В Пруссии между немцами наш еврей говорит по-польски, между белорусами и поляками по-немецки, но так, что с трудом понимается коренными немцами. Блестящее, полнее, темнее и успешнее картавого еврейского жаргона едва ли употребляется где на свете другой ему подобный и столько же счастливый. В Германии языком древнееврейским с некоторыми лишь уродованиями воспользовались городские мошенники и составили, как сказано выше, подобно нашим, искусственные мошеннические словари.