Аналогично воспринимаются и сцены суда в «Стране чудес». Их также можно было бы сравнить со сценами судоразбирательств или бесконечных мытарств по Министерству Околичностей из прославленных романов Диккенса («Холодный дом», «Домби и сын» и пр.). Вообще, аналогия с Диккенсом не случайна и потому, что Кэрролл очень любил Диккенса, и потому, что у него обнаруживается немало точек соприкосновения с ним. Но между двумя писателями есть, конечно, помимо всего остального и то различие, что Диккенс погружен в реальность, которую он по-своему воссоздает в своих гениальных романах, в то время как Кэрролл лишь минимально (но в то же время и вполне достаточно) привязан к реалиям своего времени. Именно это дает возможность для бесконечных «подстановок» в его емкие «формулы», позволяя отнести их не только к прошлому, но и к будущему. Вспомним Шалтая-Болтая, который утверждал, что может «объяснить все стихи, которые только были написаны, и кое-что из тех, которых еще не было». Слова эти можно отнести и к сказкам Кэрролла.
Кое-кто из исследователей называет «Алису в Стране чудес» и «Зазеркалье» повестями. Для этого, может быть, и есть некоторые основания (в первую очередь превосходная психологическая разработка образа центральной героини), и все же основным, ведущим моментом, по моему убеждению, является, безусловно, сказочный. И не только потому, что там происходят всякие фантастически события и появляются всякие фантастические персонажи, но и потому, что степень художественного обобщения у него не меньше, чем в традиционной народной сказке, и потому, что Кэрролл широко использует структуру народной сказки, которую В. Я. Пропп называет «морфологией волшебной сказки».
Юмор, по выражению Честертона, вечно «танцует» между бессмыслицей и смыслом. В кэрролловском смехе элемент бессмыслицы, т. е. нонсенса, очень силен, однако не настолько, чтобы через него не просвечивал некий «смысл». Оттого, что смысл этот реализуется не столько в конкретных, реальных, привязанных к определенному месту и времени формах, сколько в более общих «матрицах» (patterns), структурах и обобщенных сказочных образах, он вовсе не становится менее выразителен. Напротив, именно это свойство кэрролловского нонсенса делает его чрезвычайно жизнеспособным и стойким к испытанию временем.
О том, что Льюис Кэрролл с детства писал стихи, мы знаем сравнительно мало. Сначала они выходили в домашних «журналах», в которых изредка участвовали и члены семьи; впрочем, чаще всего он сам выступал их единственным автором, редактором, переписчиком, иллюстратором и брошюровщиком. Эти журналы он продолжал сочинять для своих братьев и сестер даже тогда, когда стал студентом и даже оксфордским преподавателем. В это время он уже начал изредка печатать свои стихи в различных газетах, журналах, университетских сборниках. Некоторые из них, самые удачные, стали потом украшением двух сказок об Алисе; другие Кэрролл собрал в отдельные сборники, выходившие на протяжении его жизни. В нашу книгу вошла подборка из его лучших стихов, написанных в разные годы.
Пожалуй, более всего нас удивит поэма «Фантасмагория». В ней есть и тонкий юмор, и мягкая ирония, и парадоксы, присущие Кэрроллу и хорошо известные нам по его сказкам об Алисе, — но сама тема поначалу ставит читателя прямо-таки в тупик. Помилуйте, автор встречается в ней с неким — как бы это сказать? — неземным существом, а попросту говоря, привидением, которое представляется фантомом ( у них, скромно поясняет он, это всего лишь вторая ступень строгой привиденческой иерархии), — и горько жалуется на свое незавидное существование. Беседа автора с застенчивым привидением развивается быстро, с самыми неожиданными поворотами, касаясь многих глубоких тем, в том числе поэзии, Шекспира и тех, кто идет к вершинам, «терний не боясь»…
Совсем в ином стиле написано одно из самых известных стихотворений Кэрролла — «Гайавата фотографирует». Чарлз увлекся фотографией еще в 1855 году (ему тогда было двадцать три года) и продолжал всерьез заниматься ею в течение многих лет. В те годы процесс фотографирования был необычайно сложен, что он и описывает в начале этого стихотворения. Однако это не помешало ему стать одним из лучших фотографов XIX века. Он сделал тысячи фотографий, снимая самых различных людей, среди которых были и такие известные, как Теннисон, Данте Габриэль Росетти, Рескин, многие ученые и, конечно, дети. Попадались ему и «трудные» модели; не исключено, что это стихотворение основано на собственном опыте Кэрролла. Поэт воспевает подвиги могучего Гайаваты, хорошо известного нам по любимой с детства «Песни о Гайавате» Лонгфелло, — только у Кэрролла герой вершит их на фотографической ниве. Но вот что приводит читателя в восторг: Кэрролл воспевает Гайавату, точно придерживаясь размера оригинала. Скажем без обиняков: русскому читателю повезло, что прославленная «Гайавата» была переведена на русский язык таким замечательным поэтом, как Иван Бунин. Не будь его перевода, великолепно передающего стиль и ритмику оригинала, мы бы не смогли оценить пародии Кэрролла. Добавим также, что в этой пародии поэт высмеивает отнюдь не Гайавату и уж конечно не Лонгфелло.
Читать дальше