Иосиф Бродский - Сочинения Иосифа Бродского. Том VI

Оттенок социального комментария, обычно в балладе достаточно резкий, здесь несколько приглушен, хотя и не до конца. Он скорее подчинен психологическому вектору стихотворения. Наш поэт поступил чрезвычайно хитроумно, предоставив “труженику”, а не насмешливому горожанину-прохожему сообщить о тяжелом, ужасающем открытии в последней строфе. Ибо обычно измученное кризисом сознание в литературе остается привилегией образованных классов. Здесь же самое тревожное и самое трагическое признание, когда-либо сделанное в поэзии Гарди, вложено в уста неотесанного “труженика”, чуть не плебея.

И хотя синтаксис здесь достаточно четкий, размер выдержан и психологическая линия очень сильная, фактура стихотворения подрывает его интеллектуальные достоинства тройной рифмой, не оправдываемой ни сюжетом, ни, что еще хуже, собственным качеством. Короче говоря, работа умелая, но не особенно впечатляющая. Мы воспринимаем вектор стихотворения, а не его мишень. Но если говорить о правде человеческой души, возможно, достаточно и этого вектора. Легко представить себе, что именно это и говорил себе поэт в данном и во многих других случаях. Ибо пристальный взгляд на худшее делает человека слепым в отношении собственной внешности.

VIII

К счастью, Гарди прожил достаточно долгую жизнь, чтобы не попасть в ловушку собственных достижений и неудач. Поэтому мы можем сосредоточиться на его достижениях — может быть, отмечая попутно их человечность, а если угодно, то и без этого. Вот одно из них — стихотворение “После меня” (“Afterwards”). Написано оно было году в 1917-м, когда множество людей по всему свету стремились друг друга укокошить и когда нашему поэту было семьдесят семь лет.

When the Present has latched its postern behind my tremulous stay,

And the May month flaps its glad green leaves like wings,

Delicate-filmed as new-spun silk, will the neighbours say,

“He was a man who used to notice such things”?

If it be in the dusk when, like an eyelid's soundless blink,

The dewfall-hawk comes crossing the shades to alight

Upon the wind-warped upland thorn, a gazer may think,

“To him this must have been a familiar sight”.

If I pass during some nocturnal blackness, mothy and warm,

When the hedgehog travels furtively over the lawn,

ne may say, “He strove that such innocent creatures should come to no harm,

But he could do little for them; and now he is gone”.

If, when hearing that I have been stilled at last, they stand at the door,

Watching the full-starred heavens that winter sees,

Will this thought rise on those who will meet my face no more,

“He was one who had an eye for such mysteries”?

And will any say when my bell of quittance is heard in the gloom,

And a crossing breeze cuts a pause in its outrollings,

Till they rise again, as they were a new bell's boom,

“He hears it not now, but used to notice such things”?

Когда Настоящее запрёт заднюю дверь за моим трепетным посещением

И месяц май заплещет радостными зелеными листьями, словно крыльями,

Нежными, как только что спряденный шелк, скажут ли соседи:

“Он был человеком, всегда замечавшим такие вещи”?

А может, в сумерках, когда, беззвучно, как мгновение ока,

Росный ястреб пролетит сквозь тени и сядет

На гнутый ветром стебель нагорного терновника, зевака подумает:

“Наверняка этот вид был ему хорошо знаком”.

Если я отойду в ночной черноте, мотыльковой и теплой,

Когда ежик украдкой переходит лужайку,

Кто-то может сказать: “Он хотел, чтоб такие невинные твари не попали в беду,

Но мало что мог для них сделать; и вот — его нет”.

Если, узнав, что я наконец упокоился, они встанут у дверей

И взглянут на полное звезд небо, что видно зиме,

Осенит ли тех, кто больше не встретит мое лицо, мысль:

“У него был наметанный глаз на подобные тайны”?

И скажет ли кто-нибудь, когда прощальный колокол зазвонит по мне во мраке,

И встречный ветерок вдруг прервет его звуки,

А потом они снова польются с другим колокольным ударом:

“Теперь он не слышит звона, а раньше замечал такие вещи”?

Эти двадцать строк гекзаметром составляют гордость английской поэзии, и всем, что у них есть, они обязаны как раз гекзаметру. Хороший вопрос: чему обязан гекзаметр своим здесь появлением? Ответ: тому, чтобы старику-поэту было легче дышать. Гекзаметр появился здесь не ради своих эпических и не ради столь же классических элегических ассоциаций, а в силу своих трехстопных, по модели “вдох-выдох”, свойств. На подсознательном уровне это удобство трансформируется в изобилие времени, в обширные “поля”. Гекзаметр, если угодно, — это растянутое мгновение, и с каждым следующим словом в этом стихотворении Томас Гарди растягивает его еще больше.

Замысел стихотворения вполне прост: размышляя о своей неминуемой кончине, поэт рисует миниатюрные изображения четырех времен года, каждое из которых может стать фоном для его ухода. Стихотворение, сразу немало выигрывающее благодаря заголовку, свободное от эмоционального вложения, как правило присутствующего в размышлениях о подобной перспективе, развивается в ритме меланхолического созерцания — как, вероятно, того и хотел Гарди. Однако, по-видимому, где-то по пути стихотворение вышло из-под его контроля, и в нем стали происходить вещи, не предусмотренные исходным планом. Другими словами, искусство взяло верх над ремеслом.