Иосиф Бродский - Сочинения Иосифа Бродского. Том VI

Природа — тот же Рим и отразилась в нем.

Мы видим образы его гражданской мощи

В прозрачном воздухе, как в цирке голубом,

На форуме полей и в колоннаде рощи.

Мандельштам — русский, как я уже сказал. Однако это четверостишие здесь очень к месту, потому что, как ни странно, в нем больше общего с Томасом Гарди, чем в любом сочинении Д. Г. Лоуренса — британца.

Так или иначе, теперь я хотел бы с вами пройти по нескольким стихотворениям Гарди, которые к этому моменту вы, надеюсь, выучили наизусть. Мы пройдем по ним строка за строкой, с тем чтобы вы не только захотели читать этого поэта, но и сумели оценить присущий творчеству процесс отбора, который в чем-то повторяет и — если позволите — превосходит аналогичный процесс, описанный в “Происхождении видов”, — хотя бы уже по одному тому, что реальный результат последнего — мы с вами, а не стихи Гарди. Так что позвольте мне поддаться несомненно дарвиновскому, логическому и хронологическому, искушению и обратиться к стихам, написанным в течение вышеупомянутых тридцати лет, то есть к стихам, написанным Томасом Гарди во второй половине творческой жизни, что одновременно означает — в нашем веке. Таким образом, Гарди-романиста мы оставляем за скобками.

III

Томас Гарди родился в 1840 году и умер в 1928-м. Его отец был каменщик и, не имея средств, чтобы дать сыну систематическое образование, пристроил его учеником к местному церковному архитектору. Томас самостоятельно изучал греческих и латинских классиков, а в свободное время писал; наконец, когда ему было тридцать четыре года, успех романа “Вдали от безумствующей толпы” дал ему возможность оставить работу. Таким образом, его литературную деятельность, начавшуюся в 1871 году, легко поделить на две почти равные части — на викторианский и современный периоды, поскольку королева Виктория весьма кстати умерла в 1901 году. И, не забывая о том, что оба эти термина — не более чем ярлыки, тем не менее мы будем ими пользоваться ради экономии, чтобы не расходовать лишних слов. Не стоит тратить время на исследование очевидного; что касается нашего поэта, под “викторианский” ярлык подпадают, в частности, Роберт Браунинг, Мэтью Арнольд, Джордж Мередит, оба Россетти, Алджернон Чарлз Суинберн, разумеется — Теннисон и, до какой-то степени, Джерард Мэнли Хопкинс и А. Э. Хаусмен. Список этот могли бы пополнить сам Чарльз Дарвин, Карлейль, Дизраэли, Джон Стюарт Милль, Рескин, Сэмюэл Батлер, Уолтер Патер. Давайте этим и ограничимся — это уже дает вам общее представление о психологических и стилистических параметрах — или императивах, — воздействие которых в этот период ощущал на себе наш поэт. Давайте исключим из списка кардинала Ньюмена, поскольку наш герой был биологическим детерминистом и агностиком, давайте исключим также сестер Бронте, Диккенса, Теккерея, Троллопа, Роберта Льюиса Стивенсона и других прозаиков, ибо они что-то значили для Гарди, только пока он был одним из них, но не когда, к примеру, он стал писать стихотворение “The Darkling Thrush” (“Дрозд в сумерках”), которое у нас идет первым.

I leant upon a coppice gate

When Frost was spectre-gray,

And Winter's dregs made desolate

The weakening eye of day.

The tangled bine-stems scored the sky

Like strings of broken lyres,

And all mankind that haunted nigh

Had sought their household fires.

The land's sharp features seemed to be

The Century's corpse outleant,

His crypt the cloudy canopy,

The wind his death-lament.

The ancient pulse of germ and birth

Was shrunken hard and dry,

And every spirit upon earth

eemed fervourless as I.

At once a voice arose among

The bleak twigs overhead

In a full-hearted evensong

Of joy illimited;

An aged thrush, frail, gaunt, and small,

In blast-beruffled plume,

Had chosen thus to fling his soul

Upon the growing gloom.

So little cause for carolings

Of such ecstatic sound

Was written on terrestrial things

Afar or nigh around,

That I could think there trembled through

His happy good-night air

Some blessed Hope, whereof he knew

And I was unaware.

Я прислонился к калитке рощицы

Когда Мороз был призрачно-серым,

И опивки Зимы делали тоскливым

Слабеющее око дня.

Сплетенные стебли побегов пещрили небо,

Как струны разбитых лир,

И люди, которые здесь часто бывали,

устремились к домашним очагам.

Острые черты земли, казалось, были

Простертым трупом Века,

Его склеп — облачный полог,

Ветер — плач по нему.

Древний ритм зачатия и рождения

Сократился, став жестким и сухим,

И всякая душа на земле

Казаась такой же остылой, как я.

Внезапно голос взлетел среди

Черных сучьев над головой

В самозабвенной вечерне

Безграничной радости;

Старый дрозд, худой, тщедушный, изможденный,

С взъерошенными перьями,

Решил таким образом выплеснуть душу