Иосиф Бродский - Сочинения Иосифа Бродского. Том VI

Никакая ортодоксия, тем более — новоявленная, не способна на переоценку ситуации задним числом, и модернизм — не исключение. И хотя самому модернизму приложение оного эпитета к Томасу Гарди, по-видимому, приносит выгоду, последнему, боюсь, никакой выгоды от этого нет. Так или иначе, упомянутый термин вводит в заблуждение, ибо стихи Гарди, осмелюсь утверждать, не столько предвещали развитие современной поэзии, сколько его опередили, причем на очень большой отрезок пути. Если бы в свое время, скажем, Т.С. Элиот, вместо того чтобы читать Лафорга, читал Томаса Гарди (как, не сомневаюсь, это делал Роберт Фрост), история англоязычной поэзии в нашем веке, или, как минимум, ее нынешняя фаза, была бы чуть увлекательнее. Только один пример: там, где Элиоту, чтобы ощутить ужас, понадобилась пригоршня праха, Гарди — судя по “Жаворонку Шелли” — хватило щепотки.

II

Все это наверняка кажется вам чересчур полемичным. К тому же вы, наверное, думаете про себя: с кем, собственно, спорит стоящий перед вами человек? И правда, литературы о Гарди-поэте ничтожно мало. Есть два или три монографических исследования — по существу, это докторские диссертации, выпущенные в виде книг. Есть, тоже две или три, биографии этого автора, одна из которых вышла из-под его собственного пера, хотя на обложке стоит имя его жены. Их стоит прочесть, особенно эту, если вы считаете (полагаю, вы именно так и считаете), что жизнь художника дает ключ к пониманию его творчества. Если вы придерживаетесь противоположной точки зрения, вы не много потеряете, их пропустив, поскольку здесь мы будем заниматься его творчеством.

А спорю я с теми, кто рассматривает этого поэта через призму пришедших ему на смену. Во-первых, потому что в большинстве случаев те, кто пришел ему на смену, действовали в сравнительном или тотальном неведении о существовании Гарди-поэта — особенно по нашу сторону Атлантики. И ничтожное количество работ о Гарди-поэте само по себе есть одновременно доказательство этого неведения и его сегодняшний отголосок. Во-вторых, потому что в целом не очень продуктивно рассматривать большие величины через призму малых, сколь бы горласты и многочисленны они ни были: мы не астрономией занимаемся. В-главных, однако, потому что наличие Гарди-романиста с самого начала искажает оптику, и я не знаю критика, который мог бы преодолеть искушение пристегнуть к поэту прозаика, в результате неизбежно преуменьшая роль стихов — хотя бы уже потому, что сам критик говорит не стихами.

Так что критику перспектива разбора сочинений Гарди наверняка представляется очень хлопотной. Для начала — если жизнь автора дает ключ к его сочинениям, как то утверждает расхожая мудрость, тогда, в случае с Гарди, возникает вопрос: к каким сочинениям? Где отражено то или иное злоключение? В этом романе? Или в том стихотворении? А почему не в том и другом? А если в романе, зачем тогда стихотворение? И наоборот? Особенно если учесть, что он оставил после себя девять романов и около тысячи стихотворений. Какое из этих сочинений, если следовать Фрейду, есть форма сублимации? И как может человек без устали сублимироваться до зрелого восьмидесятивосьмилетнего возраста? Ведь Гарди писал стихи до самого конца, и его последний, десятый сборник вышел посмертно. И стоит ли всерьез проводить границу между романистом и поэтом или же лучше, вслед за матерью-природой, брать того и другого вкупе?

Я считаю так: давайте их разделим. В любом случае, именно этим мы займемся в нашем классе. Короче говоря, поэта следует рассматривать только через призму его стихов — и никакую другую. Кроме этого, технически говоря, Гарди был романистом всего двадцать шесть лет. А поскольку, параллельно с романами, он писал и стихи, то можно утверждать, что поэтом он был шестьдесят лет без перерыва. Как минимум — в последние тридцать лет своей жизни. После того как “Джуд Незаметный” — последний и, по моему убеждению, самый лучший его роман — был недружелюбно встречен критиками, он навсегда оставил художественную прозу и сосредоточился на поэзии. Одного этого — тридцати лет стихописания — должно быть достаточно, чтоб обеспечить ему статус поэта. В конце концов, в этом роде занятий тридцать лет — средняя продолжительность профессиональной деятельности, не говоря уже о том, что часто — и жизни поэта.

Так что давайте забудем пока про мать-природу. Давайте займемся поэзией нашего поэта. Или, другими словами, давайте помнить, что человеческое творчество столь же органично, сколь и любой шедевр природы, который, если верить нашим натуралистам, тоже есть продукт колоссального отбора. Понимаете, в нашем мире есть два способа быть естественным. Можно раздеться до нижнего белья или даже дальше и подставить себя, что называется, стихиям. Это будет, скажем, Лоуренсов подход, взятый во второй половине нашего века на вооружение множеством графоманов-недоумков, особенно — должен с сожалением вам сообщить — в наших краях. Другой подход наилучшим образом передан в следующем четверостишии, принадлежащем великому русскому поэту Осипу Мандельштаму: