Примо Леви - Канувшие и спасенные

Задача свидетеля — не упразднить или умалить случившееся заклинаниями вроде «этого не могло быть» или «это не должно повториться», а, напротив, указать на его существование как неотменимую реальность, придав свидетельствованием смысл тому, что кажется хаосом и бессмыслицей. Точнее, снова и снова придавая этот смысл, поскольку, по Леви, неоднократен и Шоа, и акт свидетельства о нем (я уже говорил, что проблема осознания случившегося для Леви — это проблема продолжения, теперь я бы сказал — не однократности, но и не повторяемости произошедшего). Засвидетельствованное прошлое не может — нельзя, недопустимо дать ему возможность — стать рутиной, привычкой, ритуалом, оно остается твоим актом, который всегда происходит здесь и сейчас [81] В книге Агамбена такому «свидетельству» противостоит — со ссылкой на «Археологию знания» Мишеля Фуко — «архив». Он понимается как скопление умолкших свидетельств, которые уже никто более не берет на себя, — они потеряли субъективную принадлежность, личный смысл, индивидуальное измерение и образовали толщу анонимного материала. В этих терминах можно сказать, что Примо Леви ведет борьбу против архива во имя свидетельства. .

В этом контексте можно говорить о новой философии времени, новой этике и новой антропологии, новом понимании человека после Шоа, которые по-своему развивает Примо Леви. Джорджо Агамбен, перефразируя заголовок знаменитого трактата Спинозы, говорит на примере книг Леви об «Ethica more Auschwitz demonstrate» [82] См.: Agamben G. Quel che resta di Auschwitz: L'archivio e il testimone (Homo Sacer III). Torino: Bollati Boringhieri, 2002. P. 9. .

В таком свидетельстве есть принципиальный изъян: оно отсылает к несуществующему, отсутствующему, уничтоженному. Однако именно это отсутствующее выступает для свидетеля обоснованием смысла его свидетельства, именно оно побуждает его свидетельствовать. В такой слабости он и его свидетельство черпают силу. Близкую философию развивает в уже упоминавшемся фильме «Шоа» Клод Ланцман. Его принцип, который я бы тоже отнес к борьбе за «свидетельство» против «архива», состоит в том, чтобы не ссылаться ни на какие письменные, печатные, фото-, кино — и иные документы, ни на что, что «уже было», как на фактическое и в этом смысле внешнее, «не мое». Задача режиссера и его коллег по фильму — без принуждения создать для интервьюируемых в картине такие условия, чтобы они решились сами взять (или не брать) на себя свидетельство о несуществующем, несвидетельствуемом [83] Видовые кадры в «Шоа», снятые на местах прежних камер и печей (главный оператор фильма — Вильям Любчанский) показывают, что никаких документальных следов просто нет, все стерто с земли, заросло зеленью и т. п.: реальность предстоит создать, можно вернуть только субъективным свидетельством. и в этом акте стать субъектом, «я», выйти из анонимности фактического, из его ничейной и безответственной реальности, снова и снова утверждая, удерживая своим поступком хрупкую, но все-таки продленную у нас на глазах значимость прошлых событий.

Однако по мысли Примо Леви, «в любом свидетельстве есть еще один изъян: свидетельствуют, по определению, выжившие, а они все в той или иной степени обладают привилегией. ‹…› О судьбе обычного лагерника не рассказал никто, поскольку ему физически невозможно выжить» [84] Levi P. Conversazioni е interviste. Р. 215–216. Радикальную позицию в этом основополагающем вопросе — неприемлемую для Леви, но принятую им во внимание — занял Эли Визель: «Те, кто не узнал этого на себе, никогда не поймут; те, кто испытал, никогда не расскажут; все будет неверно, неполно. Прошлое принадлежит мертвым» (Wiesel Е. For Some Measure of Humility// Sh'ma: A Journal of Jewish Responsibility. 1975. № 5. Р. 314). В России близкую по радикальности точку зрения отстаивал Варлам Шаламов, считавший лагерный опыт полностью негативным и не только непередаваемым, но и в принципе не нужным никому, поскольку он разрушителен для человека. .

В «Канувших и спасенных» Леви делится жестоким знанием:

«Спасенные» не были ни лучшими, ни избранными, ни вестниками. То, что видел я своими глазами, свидетельствует об обратном: выживали по большей части худшие, эгоисты, жестокие, бесчувственные, коллаборационисты из серой зоны, доносчики. ‹…› Лучшие умерли все.

‹…› немы, оставшиеся в живых, настоящие свидетели. ‹…› Мы, выжившие, составляем меньшинство, совсем ничтожную часть. Мы — это те, кто благодаря привилегированному положению, умению приспосабливаться или везению не достиг дна. Потому что те, кто достиг, кто увидел Медузу Горгону, уже не вернулись, чтобы рассказать, или вернулись немыми; но это они, Muselmanner, доходяги, канувшие — подлинные свидетели, чьи показания должны были стать главными. Они — правило; мы — исключение.