Виктор Ротов - Ближе к истине

Стихи здесь хорошие. Обойщикова Кронида. Простые такие, бесхитростные. Запросто в душу текут: «Сижу — седой майор усталый…» Или: «Не разгадать уже шарады на тихом склоне зимних дней. А мне и знать‑то всего надо, что будет с Родиной моей?» А?.. Вот и мне — перед тем как сойти в мир иной, хочу знать, что будет с моими внуками и внучкой? Внучка медсестрой в больнице. Я у них часто бываю. Приходит с работы — круги под глазами. Жаль, говорит, дедушка, парень умер сегодня. Двадцати лет. Наркоман…

Он полистал книгу, нашел еще какую‑то страницу. «Стихи Сеитумера Эминова: «Как в карауле стынут обелиски…» Хорошо! Я туг подчеркиваю, если мне особенно нравится. Много отчеркнул. Потом пройдусь еще раз по этим местам. Такая привычка у меня.

Вдруг оживился.

— У Краснова, как его, — он открыл страничку, где сказано об авторе, — Николай Степанович. У него повесть про коня. Притча. Прелесть! У меня отец был конюхом, в Васюринской мы жили. Здоровый такой был. Я пацаном помогал ему управляться. С тех пор люблю лошадей. Это самое чистое и самое честное существо на свете. Бывало,

засыпал в яслях в обнимку с жеребенком. У Краснова коня Вектором зовут. Перед атакой «наструнивает» ноги. Так может сказать настоящий художник. Нравится мне. В школе нам учительница Ирина Федотовна читала вслух про Холстомера Толстого. Так вот, когда про Вектора читал, вспомнил те школьные чтения: за окном зима, снег идет, а Ирина Федотовна читает нам и плечи кутает в серый полушалок…

Забавный мой попутчик помолчал со светлой улыбкой на лице. Потом продолжил.

— Читаю, и все вижу про себя, про свою жизнь. Тут и детство мое, и юношество. Тут и фронтовые дороги. И даже, вроде, люди знакомые. Этот вот Краснов, — он снова заглянул в книгу. — Николай Степанович, мне кажется, на отца моего похож. Великан, с бородищей…

— Нет. Он небольшого роста. Худощавый. Рука поранена…

Попутчик мой замер сраженно.

— Вы с ним знакомы? Он жив?..

— Жив, здоров. И мы с ним знакомы, — сказал я, в свою очередь сраженный неожиданной мыслью, — как плохо еще знает кубанский читатель своих писателей. — И вообще я всех знаю, о ком вы сейчас сказали добрые слова. Спасибо вам. Я передам им наш с вами разговор…

У Федора Петровича несколько мгновений беззвучно шевелились губы. Я вижу, он хочет что‑то сказать и не может.

— И Ивана Варавву знаете?!

— Знаю. Люблю его стихи.

— Я преподаю труд в ПТУ, — как‑то расслабленно и доверительно заговорил Федор Петрович. — Иногда мы с ребятами стихи читаем. После работы, или от обеденного перерыва останется минутка. Бывает, свои читаем: они мне, я им. У меня есть про Варавву: «У меня в мастерской ребятишек орава, и все они любят поэта Варавву…» Это примерно то же, что про мою старушку. Увидите его, — привет' от любителя его стихов. А если запомните эту мою строчку про него и прочтете ему — спасибо большое! Мол, от Федора Петровича Журавского.

— А вы заходите к нам в писательскую организацию на Коммунаров, 59 и сами прочтите ему свои стихи.

— Вы шутите!

— Нисколько.

— Ну гдела!.. — откинулся он на спинку сиденья и ла

донью прошелся по взопревшей лысине. — А вы откуда их всех знаете?

— Так уж пришлось.

— Ну и порасскажите про них.

— Про кого именно?

— Ну вот хотя бы, — Федор Петрович быстро полистал книгу. — Туг есть рассказ про Никифора Мамку. Во! «Возвращение Никифора Мамки». Фамилия такая чудная. Хотя у нас на Кубани и почуднее бывают.

У Виктора Лихоносова, например, вычитал — Попсуй-шапка. Так вот, этот Мамка воевал в составе пластунской казачьей сотни. Тут вот я подчеркнул: «…перед боем обязательно брился», потому как «бой есть самое большое испытание для бойца». Однажды он не успел побриться. Так переживал! Во!

Федор Петрович вскинул брови, подчеркивая этим важность того, что он сказал.

— А ехце чистое белье надевают, — дополнил я.

— Да. Это традиция воинов всех времен и народов. Ну вот мне про этого, как его, — он снова заглянул в нужную страницу, — про автора этого Никифора Мамки — Владимира Алексеевича и расскажите. Тут написано, что он умер…

— Да, умер. Царствие ему небесное. Так нынче принято? У него о пластунах книга написана. И знал я его много лег. Простой был в обращении. С ним и поговорить и пооткровенничать… — Я умолк. Что еще я могу сказать про Владимира Алексеевича Монастырева? Оказывается, ни чего особенного. Оказывается, не только кубанский читатель плохо знает своих писателей, но мы сами мало что знаем друг о друге. — Основательный был, надежный человек, — добавил я и умолк.