Виктор Ротов - Ближе к истине

тян. О которых так кстати трубит хитромудрая пресса. Мол, инопланетяне крадут людей.

Здесь, возможно, фантазия автора заходит далековато. Но не берусь одергивать автора, потому что в наше время все может быть. В истории России, в голодные тридцатые годы люди ели людей. У нас здесь, на Кубани.

Мне кажется, разворачивая перед читателем адские перспективы «развития» цивилизации, автор намеренно абсурдирует ситуацию. Гротеска ему уже мало. Я думаю, этим он дает понять, что ему не по пути с человековолками. И он хотел бы уберечь от этого пути уважаемого читателя. В то же время чувствуется, что он берет кое‑что из их арсенала себе на заметочку. Например, Ритину ненасытную жажду действия. В этом он ей немножко как бы симпатизирует. По крайней мере так кажется. Он пишет: «Она патологически испытывала потребность к сложностям, любила до азарта сложную игру в каждом деле». И «никогда не прощала врага, даже обидчика». Этот пассаж в характеристике Риты явился для меня неожиданностью. Потому что автор ненароком выдает себя: мол, берегитесь те, кто обидел меня или собирается со мной враждовать. То есть, дает понять, что он может быть и человековолком, если кто вздумает наехать на него.

На фоне человековолков человекозайцы выглядят бледно. Они просто упорствуют в своей честности и порядочности. Не более. Дробилов закомплексован идеей подешевле накормить народ; Тихомиров — недавний выпускник училища МВД, — не поддается коррупции; Антонина Михайловна несет покорно свой крест грехопадения в молодости; «гениальный» бомж Горелый, тридцать лет просидевший в полуподвале на даче Верткого и строчивший за него статьи, хочет одного — сбросить иго этого прохиндея. Но все они погибают, настигнутые безжалостными человековолками. Кроме Антонины Михайловны. Правда, погибают они как бы в щадящем режиме — возносятся с инопланетянами.

Автор сочувствует им, даже жалеет их. Но… В то же время слегка, но желчно, издевается над Дробиловым, который штудирует в больнице историю КПСС и читает «Правду». Он патетически разделяет печальный вывод, зарифмованный неизвестным поэтом: «О, моя родина, жидам ты продана. Как кость обглодана, а все торчишь!»

НевесеЛая эта философия и крайний вывод в стихах наводят на мысль, что и с человекозайцами автору не по

пути. Но если взвесить все нюансы авторских симпатий и антипатий, то получается, что ненавидя человековолков, он упрекает «серых» человекозайцев. Мол, добро должно быть с кулаками.

Ясное дело! Какой уважающий себя человек захочет разделить судьбу человекозайцев — «улететь с инопланетянами», то бишь, на тот свет? Уважающий себя человек потихоньку, можно и так думать, сначала бочком, а затем и прямо двинется в бой за свое место под солнцем. И покажет свои юшки. Если те человеке волчь, то акие‑нибудь человекорысьи. Иначе говоря, что‑то же надо делать, люди!..

Сентябрь 1995 г.

Вышел в свет новый сборник стихов Ивана Вараввы, в нем три тематических раздела с подзаголовками «Казачий круг», «Смутная Родина» и «Синегорье»…

Первый раздел, естественно, посвящен казачьей теме, поскольку автор — потомственный казак. Он сообщает об этом в краткой автобиографической справке, предваряющей стихи: «Мои давние предки были реестровыми казаками в Запорожской Сечи». Но даже, если бы и не было «упреждающей» этой справки, по первым же стихам видно, что написал их гот, у кого каждая клеточка плоти пропитана казачьим духом: «Чубарятся волны», «Обробляли казаки поля»… Так сказать может только народный казачий поэт. Или: «Мой батя звычаю казацкому рад…»

Лирическому герою небольшого по размеру, но необъятного по мысли и чувствам стихотворения «Всадники вьюги», грезится былое казачьего края, что протянулся «от каменных гор до Азова». Среди вечности зимних нолей ему видятся четверо всадников: Антон Головатый, Нагай, Кочубей и хмурый мятежный Корнилов. Они стучатся в ворота казачьего хутора, слезают с усталых коней, звеня стременами, кличут хозяина. А он «звычаю казацкому рад», велит жене накрывать стол «сырно». Казаки отведали «гштво и

еду». И тут «похмуро спросил Головатый»: «А що ж, козаки, в заполошном году в тернах порубали брат брата?»

По — разному понимают именитые путники, за что «кровавилась сабля в расколе»: Иван Кочубей считает «За волю!»; Нагай — «За неволю…» А Корнилов — «За крепость державных идей, единое русское поле»…