Виктор Топоров - Жёсткая ротация

А ведь и впрямь, херовенько в Питере с критикой. Я бы даже выразился резче: столяровенько. Реже, гораздо реже, чем следовало бы, прописываем мы, доктора словесности и академики литературы, питерским авторам стрихнин, а их случайным читателям — трихопол. Виктор Топоров стал известен в узколитературных кругах не аналитическими статьями, которых у него, по-моему, просто нет, — врёт писучий в перьях, — а помоечной бранью в адрес петербургских писателей… Самуил Лурье, — врёт он далее, — приобрёл известность в тех же узких кругах скандалами из-за премий… Заполонил теперь местную прессу стенаниями о чести и благородстве. Самуилу Лурье действительно впору стенать: ведь это именно он в минутном помрачении духа порекомендовал однажды в московский «толстый» журнал залепуху нашего общего нынешнего хулителя (про Жанну д'Арк на русско-украинской войне!), и там её, прислушавшись к авторитетному мнению, напечатали. Два раза в жизни напечатали, как говорят в Одессе, — в первый и в последний… А в залепухе столяровской на первой же странице Иуда продаёт Христа за тридцать три сребреника! И эта… или это… и этот, прошу прощения, эрудит жалуется на отсутствие в моих статьях аналитики? А перья в боты подкладывать не пробовала? Мысль питерского автора пытливо блуждает в поисках причин того, что ситуация складывается (лично для него) столь столяровенько. Откуда берутся критики? Считается, что… это неудавшиеся писатели… В случае с Виктором Топоровым или Самуилом Лурье, — врёт он, — так всё и было… Пример «Орфографии» Дмитрия Быкова, — врёт он далее, — кажется, из того же ряда. Если из Быкова, Лурье или Топорова не получился (допустим!) великий писатель, это, конечно, для каждого из нас личная катастрофа. Но не беда. Беда была бы, если бы из нас получилось чудо в ботах, оно же сука в перьях, оно же такой вот автор из Питера Андрей Столяров. Возненавидевший всю критику за то, что она, видите ли, не пишет про писателей! Это смотря про каких писателей. Про бездарных действительно не пишем. Стараемся не писать. Брезгуем. Но если сука в перьях сама попросит. Если очень уж расстарается… И всё же нет, не буду: пусть перетопчется. Или перечешется. Надо же что-то оставить человеконенавистнику Золотоносову. Да и талантоненавистнику Лурье. Нас, неудавшихся писателей, мало, зато удавшихся питерских авторов до Москвы раком не переставишь.

2003

Лет сорок назад западногерманские издатели решили прикупить у Йэна Флеминга серию романов о Джеймсе Бонде, благо, Шон Коннери уже вовсю блистал на киноэкране. Писатель, однако же, заломил несусветную, а главное, неподъёмную цену. Разозлившись, издатели усадили двух бойких журналистов за сочинение пародийной немецкой бондианы, героя которой звали, допустим, Джон Доу. И произошло непредвиденное: сперва Джон Доу захватил немецкоязычный рынок, а затем разлетающиеся, как горячие пирожки, романы о его подвигах пришлось приобрести и высокомерным англичанам. То, что издатели и авторы затеяли как пародию, было воспринято читательской массой на полном серьёзе. Конечно, если можно говорить серьёзно о самом Джеймсе Бонде. Нечто похожее произошло тогда же в СССР, где, понятно, и речи быть не могло об издании бондианы, отличавшейся — особенно в ранний период — «резкой антисоветской направленностью». Три умельца — писатель Василий Аксёнов, поэт Григорий Поженян и журналист-международник (как все они, связанный со спецслужбами) Овидий Горчаков — под коллективным псевдонимом Горпожакс состряпали пухлую пародийную эпопею про агента Джина Грина — и она опять-таки стала бестселлером, разве что сугубо для внутреннего употребления. Причём читали «Грина» в Стране Советов не как пародию на Бонда, которого не знали и знать не могли, а как замену, как литературный эрзац. К слову, жили-были в послеблокадном Ленинграде две дамочки: одна вела драмкружок в Доме пионеров, а другая преподавала там же французский. Объединив умения, они решили разбогатеть и прославиться на драматургическом поприще. «Француженка» полупереводила-полупересказывала подруге игривые фарсы, водевили, комедии-«самоигралки», в которых сверкал, а порой и пенился острый галльский смысл, а та, переименовав Жана в Ваню и Мари — в Машу, перенеся действие, скажем, из Булонского леса в ЦПКиО или из супружеской спальни («Иди сюда, Жак! Втроём нам будет веселее!») на коммунальную кухню и — в соответствии с требованиями цензуры — убавив (но всё-таки сохранив) игривость, выдавала на-гора итоговый текст… И две дамочки (обеим в пору литературного дебюта было сильно за пятьдесят) добились своего: разбогатели и прославились! Их пьесы шли по всей стране в десятках театров, а самые популярные — какая-нибудь «Клетка на четверых» — и в сотнях. Потом драматургессы разругались — и это было началом конца: одна не умела писать по-русски, а другая — читать по-французски, так что работать порознь они не могли. Но пьесы — одну поставил великий Акимов — ещё долго продолжали победоносное шествие по России и переводились на языки братских народов. Вы наверняка уже и не помните, сколько у нас когда-то было братских народов! В эпоху дикого накопления первоначального капитала, литературного в том числе, труженикам пера стало и вовсе не до хороших манер. Не говоря уж о господах издателях. И, как это ни парадоксально, люто коммунистический лозунг: «Грабь награбленное!» овладел умами. Пиратские переводы, пиратские переиздания, нелегальные тиражи и разбойничий перехват обозов с чужим тиражом прямо на большой дороге (о чём со знанием дела поведал саратовский критик и книготорговец Роман Арбитман, сочиняющий чудовищные детективы под псевдонимом Лев Гурский и сам же их в печати как критик и расхваливающий). Долгое время нам было не до авторского права — а значит, и не до эрзацев: в них просто не возникало надобности — можно было воровать и у иностранцев, и у соотечественников «прямой продукт», который, как вы, пожалуй, помните, сам Пушкин не постеснялся позаимствовать у Адама Смита. Но какое-то время спустя мы запросились в хорошее общество и воровать не то чтобы перестали, но притворились, будто вот-вот перестанем. И в ход опять пошли эрзацы.