Виктор Топоров - Жёсткая ротация

А потом началось время большого хапка. И оказалось, что Аркадий Семёнович приспособлен для этого идеально. Ограбив и предав начальника из «красных директоров» и перевербовав на свою сторону бандитов, он по щучьему веленью превратился в олигарха. Потому что еврею, знаете ли, палец в рот не клади — откусит вместе с рукою. Воспоминания олигарха прерываются. Мы встречаем некоего Фёдора Фёдоровича, у которого сперва просит, а потом, получив отказ, крадёт ружьё благородный Алёша, — и, заметив пропажу, Федор Фёдорович понимает, что у Козлова вслед за дочерью умерла и жена (а Аркадий Семёнович вновь отказал в деньгах на лечение), и теперь тот решил — наконец-то! — поквитаться с кровососом. Однако дорого яичко к Христову дню — и только к нему. Алёша вспоминает, какими трудами и с какими мучениями спасал Аркадия в экспедиции. Как, уже вернувшись домой, вновь рванулся в зимнюю тундру на выручку неблагодарному еврею. Как, безоружный, выиграл дуэль взглядов у пришедшего поживиться подмороженной еврейчатиной белого медведя. Как на обратном пути чуть не отдал богу душу сам — и сначала вытащил из снега, а потом и выходил его только что освобождённый зэк — это и был Федор Фёдорович. Чтобы убить хорошо охраняемого олигарха (правда, патронов у него нет; русский человек горяч, но отходчив), Алёша Козлов загодя, с ночи, устраивается на высоком месте над аквапарком. И замерзает насмерть… А утром, перед началом церемонии, международные прихвостни еврейского олигарха в упор расстреливают русского человека с ружьём, не подозревая о том, что палят из десятка стволов уже в бездыханное тело. И находят на трупе предсмертное любовное письмо (адресованное покойной жене, останки которой заблаговременно доставлены на городскую свалку) — и передают его любопытному (см. выше) еврею. И проводят по его непосредственному указанию следствие, суд и расправу — благо, ружьё Фёдора Фёдоровича уже у них. А сам Федор Фёдорович, в ожидании неминуемой гибели, возвращается мыслью к тому, как когда-то в лагере спас от «опетушения» какого-то паренька, для чего ему, правда, пришлось зарезать полдюжины блатных. Алёша чем-то напоминает ему этого паренька — только он чище, лучше, светлее; он русский человек в историческом развитии, каким тот будет лет так через двести, полтораста из которых уже прошло… Но главное отличие в другом: это блатных можно перебить до последнего негодяя — а евреев, знаете ли, никак; тем более что у них в услужении находятся теперь и блатные. Прихвостни олигарха, разумеется, убивают Фёдора Фёдоровича, едут потом на свалку, убивают тамошнего дурачка, убивают даже приручённых им крысу и птицу (и просить солнышко встать теперь будет некому) — убивают по личному распоряжению Аркадия Семёновича, — потому что евреи, знаете ли, народ безжалостный. Олигарх читает в самолёте предсмертное письмо Козлова и внезапно начинает раскаиваться в содеянном. И не просто в содеянном — во всей своей отвратительной и никчёмной жизни. Раскаивается так сильно, что чуть не выбрасывается из самолёта, и хлещет по щекам пытающуюся предотвратить самоубийство охрану, — потому что евреи, знаете ли, народ истерический. Но истерика быстро заканчивается, и Аркадий Семёнович благополучно возвращается ко всегдашним олигархическим, ко всегдашним грязным, ко всегдашним еврейским гешефтам.

Так ответил писатель Каминский писательнице Чижовой. Так ответил зав. отделом прозы самому любимому автору журнала «Звезда». Так ответил юдофоб русофобке. Интересно, чем ответит она (потому что евреи, знаете ли, любят, чтобы последнее слово оставалось за ними)? Вот вам три варианта на выбор: 1. Получит Нобелевскую премию (премию журнала «Звезда» она уже получила). 2. Не получит Нобелевскую премию (премию журнала «Звезда» она уже получила). 3. Принесёт в «Звезду» и напечатает по отделу прозы — у того же Каминского — новый роман.

2006

В «Литературной газете» идёт вялотекущая дискуссия «Критика: самоубийство жанра». Отталкиваясь от моей июньской колонки, столичные критики скорее третьего, чем второго, ряда спорят: прав Топоров… не прав Топоров… Топоров прав по факту, но не по сути… Мне, впрочем, предложено подключиться по-новой, чтобы окончательно объяснить коллегам, что прав я всегда — и по факту, и по сути (широкой публике это ясно и так). Но пока суд да дело, слово в дискуссии получает автор из Питера, а это, знаете ли, всегда нечто… Поясню для несведущих, что автор из Питера — понятие не прописочное и не географическое, а скорее зоологическое. Известный автор или неизвестный, но талантливый, — он ниоткуда или, вернее, не важно, откуда — из Питера, из Москвы, из Урюпинска или с Марса. В графе «прописка» у него значится отечественная словесность. А вот сочинитель, никому ни в родном городе, ни на чужбине не ведомый, — он-то и оказывается питерским автором, для какового (и ему подобных) имеется в столичных изданиях особая разнарядка: а вот мнение нашего питерского автора! А то, что мнение это, как и сам автор, ровным счётом никому не интересны, да и не известны (питерский автор, впрочем, может быть у себя на родине и известен — как городской сумасшедший, как нерукопожатная мразь, как непроходимая бездарь), это уж дело десятое. А то, что врёт он, клевещет, завидует, скрежещет всем, что шевелится, — тем более. Может, они там, в Питере, все такие. Типологически питерские авторы делятся на две категории: чудо в перьях (когда кого-нибудь или что-нибудь хвалят) и сука в ботах (когда ругают). Наш автор — звать его Андрей Столяров — критиков поимённо ругает, а не называемых им прозаиков (подразумевая, естественно, себя любимого) хвалит, поэтому разумнее всего будет назвать его чудом в ботах или сукой в перьях, на ваш выбор. Итак, предоставляю слово этому самому… в пёрышках на резиновом ходу: Образцом московского критика является, по-видимому, Дмитрий Быков. Он за четыре секунды способен определить — будет ли данный автор ему чем-то полезен. Если да, значит, лучший друг и приятель. Если нет… (А чем может быть полезно наше в ботах блистательному столичному литератору? — В. T.) Лев Пирогов, вероятно, знаком только с теми книгами, которые продаются в киоске возле его дома… (А то ему, обозревателю «Экслибриса», наша в перьях своей писанины с подхалимскими надписями не дарила! — В. Т.) Кто бы мне объяснил, почему считается критиком В. Курицын) — и так далее. Но, понятно, на столичных критиков автор из Питера обрушивается исключительно для затравки. Где имение, а где наводнение? Тебя бы, разносчицу лобкового педикулёза, хоть в городе на Неве кто заметил! И, главное, действительно не замечают Столярова со всей его перинной артелью, да и с заводом резиновых изделий тоже! Такая вот получается уникальная ситуация с критикой в Петербурге. Здесь существует Михаил Золотоносов, который, по-моему, ненавидит сразу всё человечество. Далее следует Виктор Топоров, который ненавидит тех, кто пишет. И замыкает список Самуил Лурье, который ненавидит тех, кто умеет писать.