Ярослав Галан - Об этом нельзя забывать:Рассказы, очерки, памфлеты, пьесы

Пока Риббентроп отвечает на вопросы своего адвоката, все, кажется, идет у них как полагается. Совсем неожиданный у тщедушного Риббентропа бас гудит равномерно и плавно, пере­ливаясь лирическими полутонами. Плывут, словно заученная декламация, фразы, гладенькие, подстриженные, начищенные до блеска; даже не зная как следует правил пунктуации, вы чув­ствуете, где точка, где запятая и где тире. У вас порою впечат­ление, что это не суд, а конференц-зал на Вильгельмштрассе, и что герр рейхсминистр проводит как раз пресс-конференцию и эластичная речь породистого дипломата заверяет слушателей в исключительном миролюбии нацистского правительства.

Картина меняется — и очень меняется,— когда место за­щитника занимает обвинитель. Тогда рейхсминистр на наших глазах превращается в хитроумного школьника, у которого учитель во время экзамена забрал из-под носа шпаргалку. Сна­чала школьник смущается, цедит слова скупо, аптечными дозами, ссылается на болезнь, а потом с горя стремглав бросается в бо­лото словоблудия.

— В дипломатии говорится много, но не каждое слово дипло­мата является истиной,— сказал на процессе Риббентроп.

Обвинитель, к которому были адресованы эти слова, укориз­ненно покачал головой:

— Разве в дипломатических переговорах нельзя сказать хотя бы долю правды?

Иоахим фон Риббентроп сидит насупившись. Его мозг лихо­радочно работает, ища в закоулках памяти случая, когда бы он, Риббентроп-дипломат, сказал правду. Тщетно — такого случая не было. Риббентроп нервным движением поправляет галстук, возводит глаза кверху и рисует ими в воздухе большой элипсовый круг.

— Возможно, что иногда возникала такая ситуация, когда я был вынужден говорить...

Тут необычное для Риббентропа слово «правда» застревает у него в горле. Он мысленно перелистывает свой путаный сло­варь дипломата и в конце находит:

— Резким языком.

Представитель обвинения продолжает наступление:

— Как вы это понимаете?

Подсудимый явно шокирован таким бестактным, по его мне­ нию, вопросом. Словно примирившись с этим, он жестом мученика скрещивает руки на груди и со всепрощающей, отцовской усмеш­кой отвечает:

— Когда мы хотели создать ситуацию силы, нам прихо­дилось говорить резким языком...

Обвинитель одобрительно кивает головой. Риббентроп осоз­нает свой промах, но — поздно. Инстинктивно отстраняет от себя микрофон и жмурит глаза, хотя в зале горит столько же ламп, сколько горело их минуту тому назад. Теперь он будет более осторожным. Проходят часы, дни. Риббентроп выкручи­вается изо всех сил, напрасно пытаясь утопить смысл своих ответов в воде многословия.

На вопрос представителя советского обвинения генерал-лей­тенанта Руденко, почему Риббентроп произносит речи там, где для ответа достаточно одного слова: «да» или «нет», тот, не заикнувшись, отвечает:

— То, что я говорю так много, объясняется состоянием моего здоровья...

Но вопрос дает результаты. Понятно, лишь на короткое время — через полчаса, через час — с Риббентропом опять про­исходит спасительный «припадок» многословия. Но пока что он ограничивает себя до минимума, до минимума такого же путаного и изворотливого как и все предыдущие ответы Риббентропа.

— Значит, вы не считаете захват Чехословацкой республики агрессией? — спрашивает генерал-лейтенант Руденко.

— Нет, это была необходимость, вызванная географическим положением Германии.

— А нападение на Польшу?

— Нападение на Польшу было вызвано позицией других стран...

— А нападение на СССР?

— В буквальном смысле слова, это была не агрессия. Агрес­сия, это... очень сложное понятие...

Разделавшись так с определением агрессии, Иоахим фон Риббентроп искоса посматривает на стену, где позолоченные стрелки часов по-прежнему показывают двенадцать часов. Еще целый час остается до спасительного перерыва. Риббентроп вытирает пот с носа, хотя из-за решеток бесчисленных вентиля­торов веет почти могильным холодом.

Иоахиму фон Риббентропу становится душно и — тесно. Тесно, как в гробу. Губы Риббентропа жадно ловят воздух, у него теперь вид человека, который вдруг заглянул в глаза безжалостной смерти. Палач народов в эту минуту не думает о тех людях, которых, по его категорическому требованию, Хорти предавал кремационнным печам Освенцима. А этих людей было шестьсот тысяч...

Не о них думает в эту черную годину Иоахим фон Риббен­троп. Из его опухших от сдержанного плача глаз вот-вот поль­ются слезы и «рейхсминистр» заплачет о собственной судьбе. К другому плачу он не способен. Чересчур мала для этого у него душа и — чересчур подла.