Лесницкий. Да, я с вами согласен.
Грен. Ну вот. А отсюда вывод: выжить, во что бы то ни стало выжить, оказаться победителем, не отступить перед жизнью — в этом вопрос простого самолюбия. Да и с какой стати падать духом? По какому праву? Если они выгнали нас из России, то это вовсе не значит, что они выгнали из нас Россию. Лично во мне Россия жива, и будущее ее дорого мне, как никогда раньше, а это обязывает к сопротивлению, к борьбе.
Лесницкий. Я понимаю вас, да. Хорошо быть гордым, житейски. А я вот не могу. Мне, Анатолий Борисович, часто кажется, что меня уже раз расстреляли, а я каким-то чудом опять ожил, живу. Это очень глупое и мучительное ощущение.
Грен. Вас ставили когда-нибудь к стенке?
Лесницкий. Ставили, два раза.
Грен. Да, это не забывается.
Пауза.
Оля. До обеда я перебирала наше, как мы говорим, «Святая святых» — шкатулку с фотографиями. Только ее и вывезли из дому. Вы, кажется, видели, Дима?
Лесницкий. На крышке перламутровый слон?
Оля. Да, а внутри, под крышкой, костяные обезьяны; дедушка из Японии привез. Перебирала и нашла ужасно смешную карточку: наша беседка вся в снегу, наверху папа в романовском полушубке и сеттер Джек. Папа с ружьем в руках, в торжественной позе, а у Джека какая-то тряпка в зубах вместо зайца. Долго думала, зачем это они на беседку забрались, а потом вспомнила: в тот день папа вернулся с охоты с пустой сумкой, и мы решили поставить памятник горе-охотнику. Это было перед самой революцией. В то время вы с тетей Женей гостили у нас.
Лесницкий. Мама очень любила ваш сад. Он и зимой был чудесен.
Оля. Разве его можно было не любить? Он такой славный, Господи! Совсем заросший, как густой лес; идешь, идешь — и конца не видно. Соловьев — тысячи. Его все так и называли — «Соловьиный сад». А помните, Дима, огромный двор, весь в траве, как будто ковром зеленым покрыт? Скат к реке, ромашки, наша лодка «Золотая рыбка»?
Лесницкий. Помню. (Помолчав.) На реке, в вашей «Золотой рыбке», я в первый раз полюбил. Было мне тогда пятнадцать лет. Нескладный такой, в измятой гимназической фуражке. Нарочно сломал козырек, вырвал подкладку — почему-то считалось шиком. А ее, девушку ту, имя ее — забыл уже. Помню только синее платье и тяжелую русую косу.
Оля. Не ценили мы прошлого, не берегли. Все казалось — не так, все мало. А теперь… не знаю даже, было ли все это или так, приснилось? (Небольшая пауза.) Комната моя стоит, как живая. Хорошая моя детская. Солнечные зайчики на стенах; в углу, на крохотных креслицах — куклы. Смешные такие. За стеной Мара играет, любила она тогда музыку. А откроешь окно, — липы, красная и белая сирень. Спрячешь в них лицо, дышишь сладким запахом. Иногда даже перекрестишься украдкой: хорошо жить, Господи!
Грен. Мне детство и юность пришлось провести в городе, в Петербурге: терпеть не могу этого слова — Петроград!
Лесницкий. А Ленинград?
Грен. И подавно. Природу, особенно южную, знаю очень мало. Как-то был на Волыни, да и то проездом. Но всегда тянуло меня к деревне, к заброшенным старинным усадьбам. Хотелось побродить в лесу, жаворонка в поле послушать, поудить рыбу. Как это, должно быть, хорошо: полежать на песке, под знойным солнцем, и потом нырнуть в холодную воду.
Лесницкий. Было в русской провинции что-то такое, чего не расскажешь словами. Какая-то радушная дремота, сонный уют, тишина. Я вырос и учился в маленьком уездном городке. Вернее, это было просто большое село с десятком-другим каменных домов и необычайным количеством церквей: четырнадцать. Ни электричества, ни железной дороги; мостовая только на главной улице. Конечно, сплетни, ужаснейшая пыль летом, невылазная грязь осенью и весной, целая галерея чеховских, даже гоголевских типов. Но нигде так свободно не дышала грудь, нигде так близок не был Бог, простая человеческая радость, покой, как в этом медвежьем углу, в садах и старосветских домиках этих. И оттого, что все это отнято, и, может быть, навсегда, — еще больнее и дороже память о нем.
Грен. Почему же навсегда? «Будет буря, мы поспорим и поборемся мы с ней!» Вернем все утраченное. Клянусь вам, Россия будет, мы будем!
Лесницкий. Мы не можем быть, нас уже нет. Мы уже не люди, а «нарочно».
Грен. Вы невозможны, Дмитрий Павлович. Только тоску наводите на всех.
Оля. Если сойти с балкона, несколько шагов вправо, — большой овальный цветник. Был там когда-то фонтан, потом его засыпали. По краям — шелковая трава, а в середине — левкои, штамбовые розы, астры. Астры цвели до поздней осени. На дворе октябрь уже, по утрам иней, а они все стоят, красные, белые. У беседки — море гвоздик. До сих пор каждую ночь снятся. (Помолчав.) И флигель наш все снится. Вы не забыли его, Дима?
Читать дальше