Иван Савин - «Всех убиенных помяни, Россия…»

Лесницкий. Вы не волнуйтесь, дядя. Что ж, я не виноват во всем этом. Надо быть правдивым. Вы говорите — будущее. Но пусть даже завтра, сегодня даже падет советская власть, — жить так, как вы когда-то жили и как только и можно жить, мы никогда не будем. Должно пройти по крайней мере полвека, пока наладится жизнь, а тогда она потеряет всякий смысл. И потом… Я люблю Россию, страшно люблю, но мне нужна не только она. Нужна семья, родной дом, привычный труд. А у меня вся семья погибла, дом сожжен, трудиться мне не для кого. Если я и хочу, очень хочу вернуться в Россию, то исключительно потому, что у меня там осталось… Хотя это не важно. (После паузы.) Писем мне не было?

Мара. Нет. Может быть, с вечерней почтой.

Лесницкий (про себя). Это так мучительно, если не пишут…

За сценой слышен голос Грена.

Грен. А я скажу, что ты куришь! А я скажу!

В комнату вбегает со стаканом воды в руках Оля, за ней Грен.

Оля. Папа, Анатолий меня дразнит! (Спотыкается и роняет на пол стакан.)

Мара (вздрагивает и быстро вскакивает с табуретки, крича). Аа… Это невозможно, наконец! Ты не ребенок! Вечно, как угорелая… (Успокоившись, виновато.) Извини меня, Оля. Я просто испугалась. (Уходит.)

Сумцов. Что это с Марой творится? Такая раздражительность.

Лесницкий (негромко). Мы все теперь сумасшедшие.

Оля. Мара теперь от каждого шороха вздрагивает, но я ведь не нарочно. (Подбирает осколки стекла и уходит.)

Грен. Нервы. И то сказать: играя в душном кафе ежедневно до двух часов ночи, кто не станет нервным, а у Марьи Андреевны и так плохое здоровье. Господа, знаете последнюю новость: в Москве бунт.

Сумцов. По сведениям из Риги?

Грен. Почему непременно из Риги?

Сумцов. Оттуда вылетают все утки. Вероятно, рижский климат располагает к вранью господ собственных корреспондентов.

Грен. Нет, это из местных источников. Часть ЧОНа, под командой какого-то бывшего полковника… позвольте, как его фамилия?.. забыл… окружила Кремль; в самом городе погром. Говорят, правительство бежало на аэропланах.

Сумцов. Ерунденция.

Грен. За что купил, за то и продаю.

Входит Оля.

Сумцов. В этом, конечно, нет ничего невозможного, так оно в конце концов и будет, но придется еще потерпеть. Перевороты не делаются так — хапай-лапай. Кроме того, слишком уж неудачно сфабрикован ваш бывший полковник. Будьте уверены, милый мой, что к ЧОНу и близко не подпускают нашего брата, старых офицеров. Разве какой-нибудь отъявленный мерзавец.

Грен. Может быть, может быть. (Лесницкому.) Дмитрий Петрович, у нас с вами с понедельника сверхурочная на заводе.

Лесницкий. Да. Мне это все равно. Если не дано урочно жить, надо сверхурочно работать.

Грен. Почему так мрачно?

Лесницкий. Нет причин веселиться, знаете.

Грен. Положение у всех нас пиковое, это верно. Но выход все же есть.

Лесницкий. Какой?

Грен. Отсутствие выхода.

Лесницкий. Это оригинально. И, следовательно, надо смириться?

Грен. Никогда! Следовательно, надо искать его, пробивать головой, прогрызать зубами. Для этого прежде всего надо верить в свои силы.

Лесницкий. А если их нет?

Грен. Не может быть. Это вам только кажется.

Оля. По-моему, Анатолий не совсем прав. Иногда чувствуешь себя совершенно раздавленной. Хочешь сделать что-нибудь, поднять руку — и не можешь. Как связанная. Раньше этого у меня не было.

Сумцов. Ну, если и Олюша начинает философствовать, лучше бежать. И какая вы молодежь, спрашивается? Вот только Анатолий Борисович держит марку, а остальных — в пушку зарядить и выстрелить. Пойду-ка я вскопаю две-три грядки. (У двери.) Господин пессимист, сегодня ваша очередь воду таскать и поливать. (Уходит.)

Лесницкий. Хорошо, дядя. (Грену.) Живу я с вами третий год в одной комнате, вместе добываем насущный кусок хлеба, а я вас мало знаю. Вы намного старше меня?

Грен. Кажется, на два года.

Лесницкий. Так. Значит, двадцать шесть. Скажите, вы еще не устали?

Грен. Что?

Лесницкий. Ну, вот… жить?

Грен. Откровенно говоря, — да; мне тоже пришлось много испытать. Но я стараюсь не распускать себя, держу свою персону в ежовых рукавицах.

Лесницкий. Это, должно быть, очень трудно. (После паузы.) Разрешите еще один вопрос.

Молодости у нас нет, мы колоссально ограблены судьбой. Для чего же вы тогда живете?

Грен. Я живу из гордости.

Лесницкий. Объяснитесь.

Грен. Да, из гордости. Вы говорите, нет молодости, усталость? — хорошо. Бездомье, нищета, горький кусок хлеба? — прекрасно. Так вот я живу для того, чтобы доказать, что не единым хлебом жив человек. И в самом деле, правда, конечная правда — у нас, а не у них. А опуская руки, я этим самым сдаюсь без боя, то есть унижаю себя и свою правду. Ведь так?