Лидия Чуковская - Борис Житков

«А он нагнулся, гладит меня и совсем добрый-добрый, гладит меня и орет хрипло: „Чего ты, шут с тобой? Да милый ты мой!“ И даже на руки поднял».

Таков эпизод, занимающий в рассказе центральное место. Но содержанием этого эпизода далеко не исчерпывается содержание рассказа. Какие же «подземные силы» текут под его страницами? Держится он не на внешнем драматизме — упал или не упал «дяденька»? спасут или не спасут? — а на столкновении наивного детского мира со страшным реальным миром капиталистического предприятия, калечившего и тело и души рабочих, заставившего ребенка, доброго — нет, не только доброго, но и нежного, грубо обращаться с матерью и чуть не стать убийцей; на столкновении ребенка из рабочей семьи со страшным миром, воплощенным Житковым в лязге, грохоте неотступном, железном, заглушающем звук человеческой речи. «Дяденька» рассказ остросюжетный, о том, как едва не совершилось убийство, по не в этом «приключении» суть; «Дяденька» — рассказ разоблачительный, в нем разоблачена насильничес-кая, грабительская сущность капиталистического производства — и притом рассказ глубоко психологический: читатель, не отрываясь, следит за тем, как ненависть сменяется нежностью в потрясенной душе мальчика,

«Морские истории» Житкова сильно отличаются от рассказов первой его книги не только содержанием, но и своей литературной манерой. В отличие от новелл, помещенных в «Злом море», все «Морские истории» — все до единой написаны «сказом», то есть от первого лица. Разумеется, вовсе не всякий писатель, перейдя к сказу, станет своеобразнее и сильнее. Но с Житковым на его творческом пути случилось именно так: когда он повел повествование от первого лица, рассказы его засверкали своеобразием, глубиной мыслей и чувств, воспроизведен-ных со всеми оттенками. Вот тут Житков и пришел к мастерству, тут он и сделался Житковым. И, когда впоследствии порою ему случалось вести рассказ не от первого, а снова от третьего лица, он продолжал сохранять ту же интонацию, какая была разработана им в «Морских историях», — интонацию живой устной речи.

Первый рассказ («Про слона»), написанный им в этой новой манере, не вошел ни в «Злое море», ни в «Морские истории». Он появился в журнале в промежутке между этими двумя сборниками. Это был тот самый рассказ, который через несколько лет, на Первом съезде советских писателей, С. Я. Маршак справедливо назвал в своем докладе «почти классическим».

К началу 1925 года за плечами у Житкова было уже немало новелл и очерков, но тут как бы впервые прозвучал его подлинный, никому, кроме него, не присущий живой голос. И странная вещь: как только Житков заговорил от первого лица, емкость его рассказов увеличилась; они не сделались длиннее, а вмещать стали значительно больше: и бытовой материал, и характеристики времени и места, и пейзаж, начисто отсутствовавший в рассказах «Злого моря».

Заговорив от первого лица, Житков словно вернулся к самому себе снова сделался тем мальчиком, выросшим в гавани, который любил рассказывать товарищам приключившиеся с ним самим или услышанные от других морские истории. Попытка заговорить с читателем «от себя самого» или от лица паренька из гавани, которого он знал, как самого себя, точно раскрепостила, освободила Житкова. В первом его рассказе, «Шквал» («На воде»), была еще некоторая доля ложной литературности: «Как брюхо огромного чудовища, чернело дно опрокинутого корабля», или: «прохрипел старик боцман». Некоторая банальность, некоторая нарочитая детскость, столь не свойственная Житкову впоследствии, чувствовалась в тех эпизодах рассказа, где речь шла о «заиньке». «Ураган» весь был во власти «приключенческой», «авантюрной» традиции. Рассказы «Над водой» и «Под водой», сильные, умелые рассказы, были слишком стремительны, слишком остры, чтобы автор имел возможность глубоко вглядываться в людей или в природу. Надо «двигать сюжет» — тут не до глубин души и не до природы. Обратившись же к «сказу», Житков повел повествование обстоятельно, неторопливо, с аппетитом, со вкусом, и на каких-нибудь шести-семи страничках уместилось все: и новая страна, увиденная рассказчиком, и сам рассказчик.

«Мы подходили на пароходе к Индии, — так начинается рассказ „Про слона“. — Утром должны были прийти. Я сменился с вахты, устал и никак не мог заснуть: все думал, как там будет… Заснуть не мог, прямо ноги от нетерпения чесались. Ведь это, знаете, когда сушей едешь, совсем не то: видишь, как все постепенно меняется. А тут две недели океан — вода и вода, — и сразу новая страна. Как занавес в театре подняли.