Надежда Лухманова - Первая ссора

Ибо если мудро проницательное словцо наших простолюдинов о человеке, что он «каков в колыбельку — таков и в могилку», то собственно настоящая мудрость этого выражения читается так: «как зачинается человек — так в этом направлении до могилы и продолжается». Ибо секунда его зачатия — естественное построение ноуменального плана его души или по закону «греха», и тогда «в смерть» (моральную, но частью и физическую), или «в молитве», — и тогда, конечно, «в жизнью. Тут — и никогда еще, еще нигде, — хоть на секунду, но соединяются «пуповиною» земля и таинственное, не астрономическое, небо: ибо огонек новой, тут зажигаемой жизни — «не от сего мира», он «в стихии» ниспадает, но сам вовсе не из «стихии», а откуда-то и тоже не от астрономических «звездочек», от каких-то лилейных частей мира. «Бог взял семена из миров иных и насадил сад свой, оттого и начала жизни постигнуть нельзя; по все, что живет, — живет ощущением касания своего таинственным мирам иным». Удивительно, что, сказав устами старца Зосимы эти многодумные слова, Достоевский не догадался продвинуться немного вперед и указать топографию и хронологию этих «касаний», как и другой поэт, написавший совершенно тождественные слова:

— и не догадался, как близок и прост факт, ноуменальное значение коего он инстинктивно выразил. Великие инстинкты, тем более драгоценные, что они не преднамеренны и даже вовсе без догадки, к чему относятся. Но мы, видя лучащуюся мать, и как она зажигает около колыбели лампаду, легко догадываемся, где, в чем и как человек касается «мирам иным» и слушает

Читатель видит, что мы вовсе не «наобум» заговорили и не «воспользовавшись случаем», но сообразив дальние и вековечные инстинкты человечества, мириады подробностей, которые все падают в одну точку. Теперь мы лишь довершаем эти думы, объединяем инстинкты, удаляя «брашна и пития» из таинственной секунды ноуменальных касаний и требуя, как окружения, для нее молитвы, религии Собственно, это уже и есть религия, но пока — инстинктов, и для этих инстинктов нужна бы целая культура. Мы указали на одну подробность — отнесение начала брака к состоянию невинности; вообще направление культуры, или пока индивидуальных усилий, все должно быть направлено к удалению отрицательных ингредиентов из положительнейшего акта — «волчца», «терний», «смрада», «гари» и, в последнем анализе, «греха» и «смерти». Он должен быть центром особенно светлого и безгрешного настроения; замечательно, что и сюда есть уже тенденция инстинктов: смятение, страх, отвращение и вообще все, что «в смерть», как-то гонит от себя, отодвигает как не совмещающийся с собою таинственный акт. Но и этот тайный инстинкт нужно возвести к апофеозу, т. е. нужен некоторый лучащийся нимб настроения, выход из гнева, зависти, уныния, вход в кротость и «примиренность со всем миром», чтобы в это светлое пятно и ниспал «огонь» новой жизни, которая или будет мучить людей 40–70 лет, или их ласкать и им пособлять, войдет в бытие общечеловеческое отравою или лекарством. Замечательно, что опрос брачующихся в секунду венчания о «любви» и «непринужденности» уже включает, отдаленно и косвенно, эту мысль; т. е. так как брак, по нашему определению, течет 40–50 лет со всею тяжестью и чистотой в каждом его ритме секунды венчания, то «любовь» и «непринужденность», возведенные к апофеозу, и образуют светлый нимб, о коем мы говорим. «Потому и рождаемое свято»… будет «в свете». Мы только договариваем всеобщие инстинкты — возвращаем номинализм к реализму; кстати, ведь «вещь», «дело», вызвала все непонятные теперь nomina [6], коими окружено «таинство» брака, т. е. в «вещи», «деле», лежит уже существо и мысль всех этих nomina. Но все это сейчас забыто, похоронено под мусором веков, под щебнем разрушенных цивилизаций — и так глубоко, что именно в нимб положительнейшей секунды человеческого бытия какой-то демон увлек нас внести мысленно «жало смерти», «дух отрицания», и естественно «жалимые» им — мы умираем, «вымираем» («проституция», «съезд сифилидологов», «пассивная» разваливающаяся семья). Назад и как можно скорей назад из этого искусно прикинувшегося демонизма!

«Жрица любви», «владычица жизни», носительница «посевов» истории, конечно — всегда «casta» [7], «diva» [8]т. е. черты особой непорочности и религиозной торжественности ей особенно присущи. Вот секрет тоже инстинкта, с коим г-жа Лухманова потянулась от «мордочек» к «лицам». Мы говорим, что довершаем всемирные инстинкты, ибо то, над чем злобно смеется автор указываемой нами книжки, — все, кому дорого существо человеческое, втайне орошают слезами («Плоды просвещения», «Крейцерова соната»): кто же из нас не плачет о потере «религиозно чувствующей себя» матери, «религиозно себя сознающей» жены, «религиозно воспитываемой в материнство» дочери-подростка и вообще что в нас и около нас «мордочки», а не «лица»? Но «корень вещей» глубже зарыт, чем догадываются; хоть чуть-чуть мы его даем прозреть; хоть в кой-ком западет наша мысль. И кой-кто поправит «листок» на засыхающем «древе жизни». Здесь «дело культуры» возможно, ибо оно не требует «громов» и «пушек»; это — тайно-творение жизни, и оно может быть безмолвною и затаенною религиею, остаться внутреннею «молитвою» и теплотою, без наблюдаемых знаков.