Иван Миронов - Родина имени Путина

— Будешь должен, — скривился я.

— Не вопрос, — крякнул Миша, заслав сто в общий счет на три с половиной тысячи.

Через пять минут я прыгнул в метро. Тусоваться на родном районе мне представлялось малорассудительным.

— Вань! — оклик в полупустом вагоне показался знакомым, но оборачиваться на него радости не было. — Ваня! Миронов!

Я нехотя повернул голову, обнаружив среди сидячих Васю с героической фамилией Матросов.

«Прямо встреча одноклассников! Как же некстати», — вздохнул я про себя.

Не узнать Васю было сложно, и хотя мы не виделись пару лет, он не изменился бы и за десять. Высокий, худой, но спортивный, Матросов всегда выглядел на восемнадцать, словно нарочно констатируя свое юношество ярким молодежным прикидом, которому он не изменил и в этот раз: бело-оранжевая куртка, расклешенная джинса, пестрые кеды сорок пятого размера и болтающаяся на ушах шапка в веселенькую полоску.

Не дожидаясь ответа, Вася подошел ко мне.

— Привет! — Я протянул навстречу руку.

— Здорово! Давно не виделись. От родителей?

— Ага. И с Мишей пересеклись.

— Мишаня по-прежнему в грушевом бизнесе?

— В смысле?

— Хреном груши околачивает.

— К чему напрягаться, если папа шелестит? Сам-то как? — штамповались машинально вопросы.

— Нормально. В сервис еду, машину с ТО забирать. Завтра опять в леса.

— В какие леса? — Последняя фраза неожиданно поцеловала в ухо.

— Ну, к себе, в Вологду.

— Чего там забыл? — Двери раскрылись на моей остановке, но я не спешил.

— Ты не знаешь? — недоуменно покосился Вася. — Давненько все-таки мы с тобой не общались.

— Не тяни, рассказывай. Выходить скоро.

— Я уже год как финансовый директор лесопромышленной компании, принадлежащей финикам. За местными колхозниками приглядываю. Служба ненапряжная. Машина, квартира, соцпакет. Засада, правда, там сидеть на постоянке, но за то бабло, которое финны откидывают, подпишусь и на полюсе пингвинов гонять.

— То-то, я смотрю, на метро ездишь.

— Ваня, после такой глубокой ж. жемчужины севера, метро — это как аттракцион. Причем, заметь, почти бесплатный. Хотя городишко приятный и народец невредный. Масло, молоко, доярки. Все, как мы любим! Мужики, правда, по пояс деревянные.

— Пригласил бы как-нибудь, — аккуратно закинул я однокласснику, размышляя над кредитом доверия, который предстояло открыть.

— Не вопрос! Поехали.

— Поехали. Завтра? — улыбнулся я.

— Можно и завтра, — отмахнулся Вася. — Ты сейчас серьезно?

— Очень. У меня пауза в трудах и заботах возникла. Душа воздуха просит.

— Уезжаю завтра утром. К семи подтянешься в Крылатское?

— Подтянусь. Только, Вась, — я осекся. — У меня сейчас некоторые сложности. Долго объяснять. Ты пока о том, что я еду с тобой, никому не рассказывай.

— Не вопрос. Что случилось-то?

— Хочу найти себя, пока не нашли другие.

— Ладно, мне выходить. Ну, если соберешься, то до завтра, — пожав руку, Вася выскочил из вагона.

Вечером я сообщил Наташе, что еду в Волгоград к друзьям отдохнуть и отдышаться.

Успев подустать за эти дни от моей нервной навязчивости, она не возражала. Наутро доставила меня в условленное место. Вася не подвел, и через сорок минут мы уже сворачивали со МКАДа на Ярославку. И Вологда стала прибежищем, откуда я выбирался раз в неделю или в две, чтобы обнять родных и увидеть ее.

Из дневниковых записей, 22 апреля 2005 г.:

Состояние глухого одиночества, пустоты и беспросветности. Что-то грызет изнутри. Что-то щемит, щемит тупой болью. Это не страх, страха нет, он прошел. Страх, как боль, к нему привыкаешь, смиряешься, и, кажется, что его просто нет. Плохие новости — как хорошие удары по телу — сначала дикая неожиданная боль, и сила ее прежде всего от неожиданности, потом привыкаешь, и уже ее не чувствуешь. Щемит от бездействия, от самой гнусной роли, которая может быть в этой жизни — роли молчаливого наблюдателя, роли скота, которого гонят на бойню, а он еще при этом пытается не мычать, чтобы не прикончили раньше намеченного. На редкость паскудное состояние. На диссертации сосредоточиться не получается. Да и какая там диссертация. все-таки нервы вещь хрупкая и непредсказуемая. Не знаешь, где выдержат, а где сорвутся. Морально уже готов к самому худшему, психологически нет. Каков может быть самый неприятный расклад? во-первых, меня могут закрыть лет так на двадцать. Это значит, что в 44 года я буду свободен как ветер в поле. За это время и кандидатскую можно накропать и к докторской приступить в перерывах в ударно-исправительном труде на зоне в какой-нибудь Мордовии. во-вторых, могут убить. в лучшем случае быстро убить, в худшем долго и с выдумкой.