Иван Миронов: Родина имени Путина

Лето… Жара бьет рекорды. Одиннадцатый час, уже стемнело. Градусник застыл на тридцати. Ни ветра, ни дождя. Мечтаем о грозе и урагане — спасении от трупного пекла. Дождь — пусть даже потопом, ветер — пусть даже смерч. Ярость стихий ждем с восторженной надеждой.

Все равны в этом раскаленном лете. Какая разница, к чему липнут твои руки — к кожаной оплетке руля или металлическому поручню вагона. Какая разница, что ты пьешь: пластмассовый квас или клубничный мохито, если пойло тут же начинает сочиться соленым потом. Мы стали завидовать неграм и молиться на бурю. Нулевые умерли вместе с эйфорией сытости, вялостью, стабильностью и страхом перемен.

Эта книга — осколки зеркала, в которое мы смотрели последние десять лет. Пока еще понятны слезы, приличен смех и не одернут крик.

Это последняя литературная слабость, за которой наступит время прокламаций. Последний романс, после которого загремят марши. Это панегирик нулевым и растерзанному в них поколению.

Любовь еще не заштампована цензурой. Лирику бунта еще не заглушила чеканная поэзия революции. Страх перед политическими репрессиями еще не затмил государственный террор. Кураж борьбы еще не выкристаллизовался в волю войны.

Мы еще боимся того, что предстоит благословлять.

Мы любим тех, кого проклянем, и верим тем, кого низвергнем.

Мы задыхаемся воздухом, которым не сможем надышаться.

Это взгляд назад с чувственной ностальгией, но без сожаления, с презрением, но без гордыни, с иронией, но без цинизма.

Это книга о нас — таких, какими мы уже больше не будем, и о стране, которой больше нет.

Кто смотрит под ноги, тот не увидит неба.

Остались только письма. Немало. Кто может похвастаться, что от разбитой любви осталась целая пачка нежно надписанных конвертов с мрачно-размазанным штампом «Проверено. Цензор №…». Письма — тленный памятник разломанным судьбам, памятник доброму слезному слову, впоследствии преданному и забытому. Странички убористой страстной прозы, пережившие угасшую страсть, потушенную забвением, тюремными сквозняками, вольной суетой, и отравившим сердце равнодушием.

Мы познакомились на одной студенческой свадьбе. Свадьбы всегда отвращали меня своим сходством с похоронами: куча малознакомых людей, действо ритуально, слова банальны, пошлы и неискренни, натуральны только пьянка и слезы родителей.

Честно говоря, и жениха, и невесту я видел впервые. Занес меня туда следующий случай. Мой давний товарищ с раннего студенчества — банкир с сомнительной профессиональной репутацией, предложил ради взаимной развлекухи съездить на празднование бракосочетания одногруппников своей невесты, с отцом которой он связывал собственные финансовые перспективы. Из гостей Паша никого не знал, поэтому во мне он корыстно узрел проверенного собутыльника. Скука перевесила все сомнения, и мы двинулись на свадьбу.

Невеста — москвичка, жених — норильский, оба студенты Государственного университета управления. Мероприятие проводилось под девизом «мы тоже москвичи» и «жизнь удалась», именно поэтому местом торжества был избран пансионат на РублевоУспенском шоссе. Правда, где-то на самой обочине этого шоссе, да и забор, угрюмо встречавший гостей, больше смахивал на ограждение лечебно-трудового профилактория, чем пансионата. Как говорится, главное, чтобы было «бохато» и на Рублевке, а там уж экономим, на чем хотим.

Просторный холл здания встретил нас неизменным со сталинских времен совдеповским ампиром. Прямо напротив двери на железной палке болталась табличка-указатель «Свадьба». Торжество уже перевалило свой экватор, поэтому тосты звучали реже, но развязнее, лица выглядели уже расслабленными, но пока еще на растерявшими остатки человеческого.

Гости делились натри категории: родственники молодоженов, преподаватели и друзья. Тесть и свекор, несмотря на разницу в прописке, выглядели уже сложившимися родственниками. Пухло-красные, с круглогодичной испариной на лбах, с незначительными остатками причесок, аккуратно прикрывающими проплешины. Заплывшие свинячьи глазки, леность в движении и мысли относили мужчин к чиновничье-милицейской буржуазии. Чтобы отирать пот и слюни, норильский использовал салфетку, а москвич уже обзавелся платочком с фирменной клеткой «Бербари».

Друзья кучковались двумя кодлами, косо поглядывая друг на друга.