Михаил Поляков - Огонь и кровь. Повесть

То же и с дедовщиной. Я уже упоминал, что совершенно не знал и не понимал, как с ней обстоят дела в действительности, да что там – не знал, есть ли она вообще. И уж во всяком случае, был уверен, что меня это явление совершенно точно не затронет, я не дам прикоснуться к себе пальцем, а если будет что-то такое, то напишу в прокуратуру, обращусь в следственные органы, разошлю письма по газетам.

«Они, эти деды, – думал я, – просто-напросто привыкли издеваться над теми, кто не решается им ответить, и когда появлюсь я – всё это прекратится».

В голове крутились порой самые нелепые и фантастические сценарии этого будущего триумфа. Вот я направляю какому-то прокурору отчёт о беспорядках в части, он присылает следственную бригаду, которую я же и возглавляю, начинается суд, деды арестовываются и лишаются всех своих привилегий (которые я представлял очень смутно). Или другое – в часть после моего письма в газету приезжает съёмочная группа телеканала, дедов задерживают, меня производят в офицерское звание, я начинаю командовать в части, устраняю все недостатки, делаю её образцовой и проч. Разумеется, даже ещё не зная армии как следует, я не верил в эти мечты, но они меня неплохо укрепляли и подбадривали. «Если не так, то иначе добьюсь своего», – думал я тогда. И вот настал день отправки в армию. На сборном пункте в городе Железнодорожном меня в числе других солдат выбрал офицер той части, в которой я теперь служу, и повёз нас на поезде на курс молодого бойца в Софрино. Ещё ожидая распределения, мы, призывники, успели поспорить и даже поссориться несколько раз по поводу того – есть ли дедовщина, как она выглядит, как становятся дедами и так далее. В дороге эти беседы возобновились. Все ужасно смешно храбрились друг перед другом, причём выдумывали глупости и похлеще той маниловщины, которой тешил себя я.

– Да в нос дать надо деду, он и отвянет от тебя, – говорит кто-нибудь.

– А я сам заставлю его сапоги себе чистить и портянки стирать.

– Да дедовщина только для трусов есть. Если ты заяц, тебе и прохода не дадут. Всё как везде, – важно замечал третий.

– Просто, мужики, давайте так – нас тут десять человек, и мы все за одного. Будут у одного проблемы, все вступаемся, хорошо? – сказал ещё кто-то. Его наперебой поддержали все.

Наш сопровождающий – угрюмый рыжий майор – только насмешливо усмехался из-под своих усов, слушая эти разговоры. По прибытии в часть он передал нас на руки сонному старшине роты, старому прапорщику с красным мясистым носом над тонкими бледными губами, встретившему нас в майке и накинутом на плечи кителе. Тот выдал нам одежду, постельное бельё и отвёл в баню, где мы по очереди кое-как помылись холодной водой.

Много на следующий день пришлось нам узнать об армии и о дедовщине, но первый тревожный звонок прозвучал уже этим вечером. Когда мы поднимались в казарму из бани, навстречу нам выскочил босой паренёк в одних белых панталонах.

– Ребята, вы откуда, из каких городов? – спросил он, испуганно оглядываясь по сторонам и вжимая голову в плечи.

Мы по очереди назвались – кто откуда.

– А из Сибири никого? Я из Братска, – сказал он. Но, не дожидаясь ответа, сразу прибавил умоляющим тоном: – Жратвы ни у кого нету? Ну хоть яблока или бутерброда? Хавать охота.

У нас ничего не нашлось, и бедолага, оглядываясь по сторонам, юркнул в один из тёмных проходов между рядами кроватей. Оттуда послышался встревоженный шёпот, а затем – чей-то резкий окрик, после которого звуки разговоров немедленно утихли.

Мы переглянулись – и вид нашего ночного собеседника, видимо, такого же призывника, как и мы, и его униженные просьбы о еде, и страх, с которым он озирался по сторонам, и, наконец, услышанный всеми в темноте начальственный голос, так напугавший беседовавших, что они немедленно замолчали, – всё это произвело на нас странное впечатление. Всех как будто краем задела какая-то одна общая тяжёлая мысль… Поднимаясь по лестнице, мы ещё весело болтали, но после этой встречи молча, даже не попрощавшись друг с другом, разошлись по указанным нам старшиной койкам…

Ну а следующим утром началось… Узнали мы и «лося» (удар по скрещенным перед лбом рукам), и «фанеру» (удар кулаком в грудь), и научились падать с тылу (по приказу сержанта бросаешься на землю, закрывая голову руками). Ещё – «равнялись на дембеля», «сушили крокодила», «пробовали ватрушку»… Наказание тут не в физической боли, не в самом факте издевательства, а в первую очередь в том, что, безропотно принимая его, ты как бы добровольно распластываешься перед наказующим, признаёшь его полное право на твои душу и тело. Я думаю, что если бы солдата били палками, привязав, как в старину, за плечи к ружейным прикладам, или секли ему спину, сцепив руки кандалами, то это было бы не так опасно для самолюбия – всё-таки, держа и связывая тебя, в тебе признают живого человека, способного мстить за обиду, защищать своё достоинство…