Михаил Поляков - Огонь и кровь. Повесть

Сам солдат при этом живёт впроголодь, перебиваясь, как птичка полевая, росинкой и травинкой – то запасёт с обеда кусок хлеба, то припрячет с ужина яичко, то на сбережённые копейки купит в чайной какой-нибудь рогалик, который тут же, не выходя на улицу, жадно съест. Я помню, меня страшно поражали сцены, которые я ещё на КМБ видел в столовой. Дежурные солдаты, стоявшие на приёме посуды, буквально вылизывали каждую тарелку, сдаваемую им. Иной возьмёт надкусанный кусок хлеба, положит на него полуобглоданныйрыбий скелет, обмакнёт в подливу, смешанную с вылитым чаем, майонезом и бог знает с чем ещё, и блаженствует на зависть половине роты.

Кстати, отвечу вскользь ещё на одно замечание, которое мне до армии не раз приходилось слышать. Часто говорят, что причины дедовщины – в отсутствии нравственных устоев у молодых ребят (согласен, солдаты почти все – дети), и решить проблему можно было бы путём введения института полковых священников. В принципе, я не против того, чтобы появились священники, военные полицейские и прочие посторонние лица, которые день и ночь следили бы за ситуацией в казарме. Но от священников как от представителей культа, как мне кажется, будет мало толку. Солдат не надо обращать ни в какую веру, они почти все и так верующие, во всяком случае, в формальном смысле. Почти каждый носит крестик, многие молятся перед сном. Ещё у некоторых ребят я замечал какие-то странные чёрные ленточки, повязанные поверх тела, со старославянскими надписями. Их не снимают никогда, даже в бане. Всё это, однако, никак не помогает нравственности в казарме. Знаю, что тут можно возразить – мол, ритуал ритуалом, но надо объяснить солдатам основы религии, рассказать об учении Христа, Магомета и т. д. Но дело в том, что в конечном итоге сам факт исполнения ритуала, противоположный его внешней очевидной бессмысленности, уже возводит человека на высшую точку религиозности, до слепой веры, в достижении которой и заключается, собственно, главная цель любого духовного учения. Что же до лекций по поводу того, что обворовывать и унижать ближних своих нехорошо, то солдаты, разумеется, и без нравоучений всё это знают. Другое дело, что у каждого есть свои объяснения, позволяющие обходить привычные в гражданской жизни нормы морали. Тут ведь целая система, психология, которую просто так, одной душеспасительной болтовнёй, даже и находящей порой отклик в сердцах слушателей, преодолеть невозможно.

И всё-таки мы не приходим в часть негодяями и чудовищами, какими, может быть, хотелось бы нас видеть некоторым господам, любящим из тёплых кресел рассуждать об ужасном русском народе. Армия вообще удивительна тем, что тут в самые короткие сроки постоянно происходят сотни и тысячи психологических превращений. Посмотрите на бойца первых месяцев службы – он забит, грязен и неряшлив, ходит робко, словно по тонкому льду ступает, глядит исподлобья, с опаской, говорит – как мышь пищит. А взгляните на него же через полгода, когда он сам уже начал издеваться над новым призывом, – удивительно, какой орёл перед вами предстанет! Аккуратный, самоуверенный, нахальный, грудь держит колесом, глядит гоголем, голос – как гудок пароходный. И вместе с внешностью меняется целиком вся психологическая изнанка. Всё другим становится – принципы, выводы, представления о добре и зле. В гражданской жизни подобные перемены если и происходят, то крайне редко и занимают целые десятилетия. И во мне, хотя я никогда не издевался над младшим призывом, многое изменилось. С удивлением иногда оборачиваюсь на себя, прежнего, и поражаюсь – я ли это был? Кажется, что и тогда и сейчас – я, но иногда как-нибудь случайно, краешком сознания заденешь эту старую жизнь – и удивляешься абсолютной противоположности прежних взглядов на неё взглядам нынешним.

Случились это перемены в самые первые дни службы. Мне иногда кажется, что не были бы они так значительны, имей я до призыва хоть какое-нибудь представление об армии и дедовщине. Но я был информирован ровно так же, как любой призывник, то есть не знал ничего. Я не только не понимал порядка службы, но и не мог отличить сержанта от офицера, не различал погон, не разбирался в воинских званиях. В первое время мы, солдаты, только и спорили о том, что означают знаки на погонах. Майора путали с капитаном, лейтенанта с полковником, сержанта с прапорщиком. Бывало, целыми часами обсуждаем – важнее ли капитан майора (все были уверены почему-то, что капитан – самое высшее воинское звание, чуть ли не выше полковника), и кто из офицеров значительнее по положению – у кого звёзд больше или полосок на погонах? Один из солдат наших, помнится, так и не смог как следует до конца курса молодого бойца выучить различий между званиями, и ему постоянно доставалось по шее от начальника его отделения, младшего сержанта, которого он всё называл младшим ефрейтором…