Юрий Дружников - Пушкин. Изнанка роковой интриги

А впереди – «Медный всадник», навеянный, как известно, батюшковским описанием Петербурга в «Прогулке в Академию художеств». Как отмечал Д. Благой (в 1926 году еще можно было об этом сказать), «материала для так называемых «плагиатов» Пушкина «Медный всадник» дает немало», и «здание «Медного всадника» построено в значительной мере из чужих камней» [458]. Будучи амбивалентной, поэма – и в этом гениальность Пушкина – дает возможность прочтения ее и как сатирического полотна о маленьком человеке – жертве Молоха, то есть государственной машины. С другой стороны, оправдание террора против своих и почти юношеский восторг поэта перед божественным величием императора. Апофеоз ему – пирамида или мавзолей: на вершине – сам Петр Романов, под ним – построенный по его приказу новый Амстердам – Петербург, а фундамент сооружения – Россия, названная им самим империей.

И намека нет на то, что Пушкин раньше писал в письмах друзьям, называя Петербург душным и свинским. Не случайно в советской пушкинистике «Медный всадник» обозначен как особый жанр: «поэзия русской государственности» [459]. И опять железо. То, что Петр «уздой железной Россию поднял на дыбы», есть восхваление этой узды. Вообще-то, мысль, что Петр поставил Россию на дыбы, принадлежит Вяземскому, который хихикнул по этому поводу: вздернул на дыбы, а не повел к прогрессу. Положение дыбом – временное, неустойчивое, опасное. Такой подтекст отсутствует. Пушкин написал на дыбы , а в действительности, скажем мы, поднял на дыбу. Одна буква меняет весь контекст истории. Пушкин с надеждой смотрит в завтра:

«Не химерический ли это план завоевания Индии?» – готовы спросить мы. Но нас опередил более сведущий эксперт. «Как можно задавать подобные вопросы – куда ты скачешь? – возмутился Александр Бенкендорф. – Известно куда – к преуспеянию России».

Ключевыми строками поэмы оказалась восторженная формула, с упоением повторяемая нами со школьной скамьи. Вложил ее Пушкин в уста Петру:

Как известно, Петр этого не произносил, но и не Пушкин придумал. Слова принадлежат Франческо Альгаротти – итальянскому писателю, который посетил Россию и издал письма об этом за сто лет до Пушкина: «Петербург – окно, через которое Россия смотрит на Европу». Обратите внимание на иронию Альгаротти и нелепый восторг поэта. А ведь не ворота прорублены, даже не дверь. Не выйти, не поехать, только посмотреть, – единственное, что и самому Пушкину оставалось, ибо дальше Кронштадта его не выпускали.

Пушкин написал слово Истина с прописной буквы и сказал гениальную фразу: «Истина сильнее царя». Но в литературной практике поэта царь безусловно оказывался сильнее истины.

Опорной точкой в исследованиях о Пушкине-историке стало его жизнеописание Петра. Согласно дневнику Вульфа, Пушкин начал думать об истории Петра (то есть о научном труде, в отличие от стихов и прозы) в 1827 году. Подтверждения этому нет. В 1831 году поэт просился в архивы, но занимался там не Петром, а Пугачевым. Согласно нескольким источникам, поручение «сослужить службу» дано было Николаем Павловичем во время случайной встречи в Царском саду.

Николай положил Пушкину 6 тысяч рублей годовых (по тем временам огромную сумму, если ее не проматывать в карты), и ему было дозволено… не работать (заметьте!), но испрашивать разрешение, чтобы работать в некоторых архивах. «К Петру приступаю со страхом и трепетом, как вы к исторической кафедре», – сообщил он Погодину. А трепет-то отчего? Я сам видел, как у скульптора Манизера дрожали руки, когда он в присутствии двух стоящих у него за спиной искусствоведов поправлял нос Владимиру Ильичу. Говоря современным языком, Пушкин принял «госзаказ» и пошутил в письме к Плетневу: царь дал жалование и открыл архивы, «чтобы я рылся там и ничего не делал». Знал бы Пушкин, что напишет пушкинист Илья Фейнберг, не шутил бы так.

Практически поэт занялся Петром лишь с января 1835 года, начав читать источники. Дата важна вот почему. В процессе развития пушкинистики условное название «Материалы для истории Петра» поменялось на безусловное, и теперь во всех изданиях стало «Историей Петра», чему и Пушкин удивился бы. В современной пушкинистике черновые записи о Петре названы «великой книгой» [460]. Голоса скептиков, что это лишь «фрагменты подготовительного текста» и что «определенной концепции в ней нет», – не принимались во внимание [461]. В начале периода гласности В. Листов осторожно критиковал И. Фейнберга за то, что тот решал за Пушкина, что изъять, что оставить.