Юрий Дружников - Пушкин. Изнанка роковой интриги

Пушкин всегда приукрашивал свою родословную и роль своих предков в истории, как доказал С. Веселовский. Приближение своих предков к престолу – не что иное, как пушкинский миф о себе самом, и славословие деяниям царя логично вписывается в биографию поэта. «Образ Петра, – отмечает советский исследователь, – является идейным центром романа» [454]. Часть этой мифологемы – восхваление оккупации Петром соседних территорий как справедливой и героической акции. Пушкин создавал свои произведения о Петре в то время, когда возобновились «расширительные» военные операции русской армии для продвижения на Восток, в Персию, вокруг южных и северных берегов Черного моря в Турцию. Ретроспективно Пушкин писал даже, что «сбудется для нас химерический план Наполеона в рассуждении завоевания Индии». Другими словами, овладение Индией было пустой выдумкой Наполеона, но станет, по Пушкину, реальностью для России. Пушкин оказывается единомышленником некоторых современных агрессивных политиков.

Поэт в совершенстве владеет эзоповским языком: «захватническая политика» именуется: «утверждение морского величия России». Об оккупации Прибалтики: Россия «обеспечила новые заведения на севере». Петр захватил Азов, чтобы «сблизить свой народ с образованными государствами Европы», поэтому он «нетерпеливо обращал взоры» на Персию, Турцию, Швецию. «Россия вошла в Европу, как спущенный корабль, – при стуке топора и при громе пушек, но войны, предпринятые Петром Великим, были благодетельны и плодотворны». Чем же отличается эта фразеология от официальной? По краю медали «На взятие Азова», выпущенной для царя Петра, читаем, что он «молниями и волнами победитель» и – замечательное слово: «присоединитель».

Не дописав «Арапа…», Пушкин принимается за поэму «Полтава». Известно, что он считал «Полтаву» самым зрелым, оригинальным из своих поэтических произведений. Но она была навеяна «Мазепой» Байрона, «Войнаровским» Рылеева и (что, возможно, дало толчок созданию поэмы) за три месяца до начала работы поэта над «Полтавой» в «Невском альманахе», издаваемом Егором Аладьиным, была опубликована повесть самого Аладьина «Кочубей». Из нее Пушкин позаимствовал сюжет флирта Марии с Мазепой. Из нее же взял имя Мария, звучащее приятнее, чем историческое, но слишком простецкое имя дочери Кочубея – Матрена. Следующий шаг Пушкина: он ругает Аладьина. Не называя его по имени, пишет, что тот изобразил «утонченные ужасы, годные во французской мелодраме».

Нам уже доводилось высказать мнение, что субъективно главной темой «Полтавы» оказался не подвиг Петра, а донос Кочубея царю Петру, и это связано с несостоявшейся попыткой привлечения Пушкина для службы в Третьем отделении. Или наоборот: тема доноса возникла и разрослась в поэму как результат психологических переживаний поэта в связи с вербовкой [455]. Оставим фрейдистам возможность объяснить причины этого феномена. Важно другое: «Полтава» в определенном ракурсе провозглашает расхождение Пушкина с некоторыми старыми единомышленниками ради поддержания официального мифа о Петре, – ведь поэт говорит в предисловии о попытках некоторых писателей «сделать из него (Мазепы. – Ю.Д.) героя свободы», а это сделал Рылеев.

Пушкин становится государственником, и следом идет воспевание им войны и крови. Николай Тургенев, сидя в Лондоне, возмутился появлением пушкинской «Полтавы». Прочитав поэму, он сравнил Пушкина с одописцем и графоманом графом Хвостовым. Одическое начало действительно имеет место в поэме. Если у Вольтера в «Истории Карла XII» симпатия к человечному Карлу, представителю европейской культуры, и в то же время оправдание мотивов царя Петра, управляющего варварской страной варварскими методами, то у Пушкина – активный восторг в описании Петра и, наоборот, приземление Карла XII. Акцент на нравственном превосходстве русского царя и глумление над врагом. Петр в поэме – «мощный властелин судьбы», идущий к великой цели. Карл – весь подвластен личной карьере, неспособен к принятию самостоятельных решений. Мазепа у Пушкина – примитивный злодей, губитель, «он не ведает святыни, он не помнит благостыни, он не любит ничего, кровь готов он лить, как воду, презирает он свободу, нет отчизны у него» и пр. Существует вековая традиция в литературе оглуплять врагов. Замените Мазепу чеченцем, и будет в самый раз в иную эпоху.

Пушкин то и дело подчеркивает сверхъестественность Петра, который «весь, как Божия гроза». Про Сталина, описанного так, мы пишем: культ, лизоблюдство. А по отношению к Петру, может быть, в силу временной отодвинутости слова Пушкина воспринимаются как должное. Как сказал Петр Струве о поэте: «Он был певцом Петра Великого» [456]. Роль Пушкина пронзительно почувствовал Велимир Хлебников: «…Дан лик Петра Великого, коваля молодой страны и самодержавный молот, набивший на русский бочонок обруч Полтавы, полтавский обруч нашел в Пушкине звонкого соловья» [457].