Юрий Дружников - Пушкин. Изнанка роковой интриги

Пушкин преувеличивал значение целей Петра и преуменьшал роль методов. Рассуждая о честности и справедливости царя, поэт отмечает без комментария: «Казаки и калмыки имели повеление, стоя за фрунтом, колоть всех наших, кои побегут или назад подадутся, не исключая самого государя». Тонкая похвала. Записывая, что Петр был «самовластным помещиком», что его указы «жестоки, своенравны и, кажется, писаны кнутом», Пушкин осторожно пометил для себя в скобках: «Это внести в Историю Петра обдумав». Он написал о рабстве в России: «Все дрожало, все безмолвно повиновалось». Написал и вычеркнул. Ниже заметил: «После смерти деспота страх… начинает исчезать». И, зачеркнув «деспота», вписал «великого человека».

«Пушкин по-разному видит Петра», – считает Георгий Федотов в статье, название которой точно выражает двойственность Пушкина: «Певец империи и свободы». И уточняет: «Низкие истины остаются на страницах записных книжек» [473]. Но это не совсем так. В том-то и дело, что большая часть низких истин отсеивалась Пушкиным при чтении, в записные книжки не попадала. Он просеивал материал до цензуры.

Каковы причины неизбежного компромисса русского писателя с имперской мифологией? Думается, их много, но во главе угла общая политическая атмосфера, русская литературная традиция, мировоззрение Пушкина, его характер, традиционный страх наказания «за слово» и лишь в последнюю очередь – очевидное давление сверху.

И в этой области Пушкин расставил для нас все точки над i : он называл народ чернью и считал, что историю творят избранные вожди. «Петр I, – отметил он, – не страшился народной свободы, неминуемого следствия просвещения, ибо доверял своему могуществу и презирал человечество, может быть, более, чем Наполеон». Отсюда, по мнению Франка, добровольный «культ Петра Великого» [474]. И гипноз личности царя, в воздействии которого Пушкин признавался Владимиру Далю: «Чем более его изучаю, тем более изумление и подобострастие лишают меня средств мыслить и судить свободно» [475]. Поэт сознавал свою слабость: «Шекспир, Гете, Вальтер Скотт не имеют холопского пристрастия к королям и героям». Стало быть, это наша, русская черта. По выражению того же Франка, европеец Пушкин остается националистом, между словами «национализм» и «европеизм» поэт снимает «или», соединяет их [476].

В защиту Пушкина можно сказать, что он осознавал свое место между Сциллой и Харибдой: между истиной и необходимостью. Он говорил Келеру, что его предшественники делились на недоброжелателей Петра, представлявших события в искаженном свете, и тех, кто осыпал похвалами все его действия. Пушкин сделал попытку вырваться из плена культа, сказать правду в деталях, но осознал, что доля разрешенной правды будет ничтожной.

По одной из версий, в связи с «раздвоенным психическим состоянием», как писал Анненков, поэт прекратил работу над историей Петра задолго до трагической дуэли, пытаясь быть объективным и чувствуя, что такой взгляд непроходим. В то время, кстати, Пушкин множество анекдотов о Петре стал рассказывать устно. Как не раз случалось с писателями русскими, книга уходила в воздух.

Вот уж вряд ли в страшном сне мог предположить прозорливый Пушкин, что сливки с его произведений будет снимать вовсе не Николай Павлович, а Иосиф Виссарионович. Лишь один русский царь удостоился в советское время чести называться «вождем», и это был Петр. Случайно найденные после смерти Пушкина конспекты по истории Петра были опубликованы вовсе не случайно. Энергичная работа по редактированию этих черновиков падает на тридцатые годы и завершается публикацией новой версии. Для воссоздания героического облика Петра – преобразователя России – Пушкин-историк возвеличивался за тему, а не за произведение.

В свое время Анненков, получив от вдовы поэта тетради с записями, написал, что рукопись материалов о Петре «не представляет, собственно, материалов, но только выписки из них и ссылки» [477]. Когда к столетию со дня смерти поэта создавался миф о великой работе Пушкина про великого Петра, было заявлено, что Анненков «недооценил значение» труда поэта. Будучи уже тяжело больным, И. Фейнберг подробно рассказывал мне в Переделкине в 1976 году, как он от руки переписал в Пушкинском Доме все имевшиеся там хаотические выписки Пушкина и днями и ночами раскладывал пасьянс в соответствии с биографией Петра. Если аргументов в тексте заготовок Пушкина не находилось, комментарии звучали следующим образом: Пушкин говорит о казнях, «сопровождая свои слова выразительным многоточием». Или: «Чувство патриота сказывается даже в оборотах и интонациях Пушкина» [478].