Петр Любомиров - Записки пулемётчика

В заботах пролетело лето, подошла осень — группу из нашего истребительного батальона, опять-таки добровольцев, уже провожали на фронт. На самый опасный, самый главный в то время фронт — на защиту Москвы.

Молодые и одновременно уже бывалые бойцы истребительного батальона мы шли ровными рядами по улицам районного центра на вокзал — грузиться в эшелон — и громко, во весь голос пели песню, которая специально, казалось, для нас и написана:

Собственно, на фронт мы отправлялись лишь затем, чтобы сопроводить туда эшелон с мобилизованными в деревнях колхозными лошадями. Кормить и поить вверенный нам конский состав, ухаживать за ним, производить в вагоне соответствующую уборку. Сдав лошадей, мы должны были возвратиться обратно — так, по крайней мере, указывалось в выданном нам предписании. Но немец наступал, линия фронта все приближалась к Москве, и мы не думали, что все так вот и обойдется без нашего участия.

Старшим по вагону, в котором я ехал, был назначен Челкаш.

Не хочу называть настоящую фамилию этого не плохого, в сущности, человека: горьковского Челкаша он напоминал мне своим всегда подчеркнуто независимым видом, грубоватой прямолинейностью, почти полным пренебрежением к комфорту, уюту, всему тому, что в моем представлении тесно увязывалось с понятием мещанства. Мы уважали его, как человека не гордого, в житейских делах многоопытного, хотя и не очень складного. ,

Эшелон наш приближался к Москве. Мелькали станции: Кашин, Калязин, Савелово...

В Москве мы сделали остановку. Как космонавты накануне старта приходят теперь на Красную площадь, так и мы прямо с Савеловского вокзала направились к Кремлю.

Мавзолея Ленина уже почти не видно... Москва камуфлировалась, опоясывалась сверху цепью аэростатов, жила жизнью строгой, по-военному сосредоточенной. По улицам маршировали ополченцы.

В вагоне метро, едва мы вошли, на нас покосились сразу несколько пассажиров. Мы по-хозяйски расселись на сиденьях, а москвичи переглянулись между собой, о чем-то пошептались. Потом один из них подошел к нам, строго попросил:

— Ваши документы, товарищи!

Внешний вид нашей команды (например, у меня — брезентовый через плечо плащ, на ногах — полуразвалившиеся опорки), очевидно, производил такое впечатление, что не случайно к нам еще не раз подходили в тот день, требовали документы. А так как документов у нас не было — общее на всех предписание находилось у начальника эшелона, а тот оставался на вокзале — каждый раз приходилось давать объяснения: кто мы, куда, зачем едем, почему покинули эшелон, что нам в Москве нужно.

Москвичи осени сорок первого года были людьми столь же бдительными, сколь и благодушными. Нам они верили.

В том памятном 1941-ом году мы многое видели, испытывали и переживали впервые. Так вот на одной из ближайших после Москвы остановок нам довелось попасть под самую первую в нашей жизни бомбежку.

Случилось это глубокой ночью. Немецкие самолеты появились внезапно. Их рокот вплелся в перестук колес, и сразу же небо озарилось, вспыхнуло, словно подожженное в нескольких местах. Шипя и потрескивая, разбрызгивая искры, сверху вниз заскользили огненные шары — немецкие осветительные ракеты, подвешенные на парашютах. Одна из таких «медуз», особенно яркая на фоне зловещей синевы, свалилась с неба буквально на наши головы — упала на рельсы между вагонами. Но нам на этот раз повезло: бомбы, которые предназначались для нас, прогрохотали позади эшелона.

Как же вздохнули мы, когда состав наш, вильнув хвостом, с ожесточением стуча колесами, умотал, наконец, из опасной зоны, с разгона окунулся из света во мрак, под спасительный покров ночи!

Конечной нашей остановкой был Можайск.

Здесь мы выгрузились из вагонов и в двенадцати километрах от Можайска, неподалеку от села Бородино, разыскали воинскую часть, в которую должны были передать лошадей.

Теперь-то я знаю — из книг и из газет,— кто занимал там оборону: славная 32-я стрелковая дивизия полковника Полосухина. Одна из самых старейших во всей Красной Армии, она только что прибыла с Дальнего Востока и вместе с тремя танковыми бригадами вступила в бой на самом опасном для Москвы направлении.

Часть наша оказалась саперная. Саперы страшно обрадовались нашему приезду, но очень скоро потеряли к нам всякий интерес — сразу же, как только лошади перешли в их собственность. Единственное, чем они удостоили нас, как только завершилась передача,— распорядились, чтобы мы вычистили и вымыли полы во всех вагонах. Это и было нами сделано со всею воинскою добросовестностью, хотя и без особого энтузиазма.