Петр Любомиров - Записки пулемётчика

Просто была весна, в лесу бушевали вовсю ручейки, от земли шел пар, а в стволах белоснежных берез давно уже бродили молодые, взбудораженные солнечным теплом соки.

А еще виноват был Александр Блок. В ту пору мы учили его «незнакомок» и других «прекрасных дам».

Утешить меня взялся мой первый друг Коля Павлов.

— Ты вот что, очень-то не горюй. И не трусь, духом не падай. Как-нибудь все обойдется, перемелется — мука будет. Осталось всего-то два месяца: май, июнь... А там!..

Коля Павлов стянул с переносицы большие роговые очки и, близоруко щурясь, сосредоточенно стал протирать носовым платком толстые стекла.

— Ты все же счастливый: пойдешь в армию. А вот я...— Коля махнул рукой, сам над собой иронически усмехнулся. Потом, чтобы окончательно взбодрить меня, добавил: — Самое страшное — комитет комсомола. А секретарь комитета парень свой, Женя Обухов.

Женя Обухов, точно, парень был свой, такой же, как и мы, десятиклассник из смежного класса. В ближайшие дни мне предстояло встретиться с ним в официальной обстановке: я только что подал заявление с просьбой принять в комсомол.

Говоря откровенно, очень-то я и не трусил.

О том, что произошло, сразу же и забыл, тем более, что следующим был урок по военному делу — так называлась новая, недавно введенная в школах учебная дисциплина.

Изучался на этом уроке Дисциплинарный устав РККА.

Новый наш преподаватель — бритоголовый, круглолицый капитан, работник райвоенкомата, прохаживался неторопливой, размеренной походкой вдоль парт, размахивая по-строевому правой рукой, а ладонь левой, засунув за поясной ремень там, где у бойцов обычно располагается подсумок. На его груди ало, как орден Красного Знамени, поблескивал большой овальный значок «Ворошиловского стрелка» первой степени. Значок этот был тогда еще в редкость.

Капитан говорил, на память цитируя параграфы Устава, а мы буквально смотрели ему в рот, боясь пропустить хоть слово.

Наркомом обороны в то время был назначен маршал Тимошенко. На переменах мы, парни, с видом знатоков подолгу рассуждали на новую для нас тему о взысканиях, поощрении красноармейцев за отличную службу. Рассуждали с такой гордостью, будто наши об этом разговоры уже возвеличивали нас, возвышали, делали в глазах наших девчат людьми мужественными, суровыми и смелыми.

Интерес наш к военным занятиям не был праздным. Сразу после десятилетки всем нам предстояла служба в Красной Армии — уже вышел Указ, по которому призывной возраст для окончивших среднюю школу понижался до восемнадцати лет, какие бы то ни было отсрочки от призыва отменялись; знали мы, что воинская служба связана с жестким режимом и беспрекословным повиновением — и к этому себя готовили.

Из всех нас только один Коля Павлов всерьез, кажется, помышлял об институте. Очки он носил с сильнейшим увеличением, но даже и они плохо помогали: когда читал — зарывался головой в книгу так, что из-за обложки ничего не видно, кроме светловолосой макушки.

Военные занятия пролетели, как всегда, незаметно. А после них нас ожидал сюрприз: весь класс по распоряжению директора школы оставили на «после уроков». Оставили, собственно, не весь класс, а только часть его — злостную и недисциплинированную, то есть мальчишек.

Первым к классной доске учительница литературы вызвала Колю Бурханского.

Спокойный и уравновешенный, в движениях медлительный, даже, пожалуй, ленивый, а на язык дерзкий, Коля Бурханский мечтал после школы поступить в авиа-училище, стать военным летчиком. Вот только с носом у него явно было неблагополучно. Когда парень говорил — сильно гундосил, словно страдал хроническим, неизлечимым насморком.

Сейчас Коля стоял обреченно возле учительского стола и, повернув голову к окну, хотя там ровным счетом ничего не было, гнусавым голосом, крайне невыразительно, меланхолично и безбожно перевирая слова, декламировал:

— Очарованный!.. И очарованную!.. — изо всех сил, отчаянно, почти хором подсказывали ему так громко, что услышать можно, наверное, даже в коридоре: — И о-ча-ро-ван-ну-ю!

Но Коля Бурханский был выше подсказок, он просто не желал их слушать. Всем своим видом, выражением лица, голосом, гундосящим больше обычного, он демонстративно стремился подчеркнуть, что Блок для него, в сущности, совершенно безразличен. Блоку ли, его ли нежным стихам, туманным, символическим, сравниться с тем, что нравилось Бурханскому? Почти на каждой перемене будущий военлет пел: