Петр Любомиров - Записки пулемётчика

Надо сказать, английское слово «ярд» в 1944 году довольно часто мелькало на страницах газет. Ярд — мера длины, чуть меньше метра. Сто ярдов... Сто пятьдесят... Еще сто... Так наступали на Западе. Открывшие второй фронт в Европе, союзники торопились не очень-то. Из их боевого лексикона и позаимствовал Червонцев приглянувшееся «стратегическое» словечко.

— Лежу — не дышу. Живой ли, мертвый, сам точно определить не могу. Болванка летит — тоска берет: ну, как она сослепу, сдуру прямо по мне шарахнет? Душа в пятках где-то. Все присказки, какие знал, перебираю: костерю того «фердинанда» на чем свет стоит...

Червонцев неторопливыми движениями пальцев, оттопырив мизинцы, сворачивал из клочка газеты очередную самокрутку. Прищурив один глаз, сладко затягивался махорочным дымом и снова давал волю своему красноречию:

— Только, доложу я вам, братцы, долго лежать на одном месте пехоте противопоказано. Вредно для здоровья! Это уж я доподлинно знаю, в свое время изучил. Помаленьку начинаю приподнимать голову, осматриваюсь. Критическим оком стараюсь оценить обстановку. Вижу — недолет! Болванка плюхнулась впереди меня, за бугром, метрах в пятидесяти. Мазанул «фердинанд»-то! Ну да ладно, думаю, болванка свое место все равно найдет, не мое дело. Мое — ползти дальше. Ползу... А душа у самого уже и из пяток норовит выскочить. Шутка ли, до «фердинанда» того уже рукой подать, вот-вот он на меня навалится, да пойдет гладить, да утюжить!.. Па-а-теха!

— Ну уж и потеха! Скажешь тоже! — возразит Ивану кто-нибудь из новичков, еще не знакомых с Червонцевым и его привычкой повторять «потеха» почти так же часто, как и «ярды».

— А то нет? Да знаешь ли ты, что оно такое — «фердинанд»? — вскинет Червонцев свои удивленные, бездонно-голубые глаза на маловера. — Это же зверь!

Ты видел когда-нибудь, как они идут? Светопреставление! Моторы ревут, орудия гремят, огнем как языками красными облизываются. Дым, чад. Гусеницы — это же удавы! Извиваются, все на пути под себя подминают. Позади них — мертвая полоса, все искромсано, исковеркано, а перед ними — ты, собственная твоя персона! Руки, ноги распластал на земле, лежишь как артист, часа своего дожидаешься... Что — не потеха?

Как уж повелось, у Ивана Червонцева все выходило, что немцы его и били-то, и колотили, и гусеницами давили, и дух из него неоднократно выпускали. А он, бедняга, только якобы и делал, что от гитлеровцев спасался. Неудачник и только! Комический сюрприз его рассказов состоял в том, что мнимый бедолага оставался жив, сам нанося удары врагу. Мы-то хорошо знали, каков Червонцев; недаром он, товарищ наш, на гимнастерке носил орден Красного Знамени. Да и в кашевары-то Иван переквалифицировался из пулеметчиков, получив тяжелое, третье в своей фронтовой биографии ранение.

Вместе с Червонцевым служил в нашем полку еще один балагур — щупленький, невысокий солдатик. Мы его звали «ученым». Этот специально старался говорить не так, как все, а позатейливее да позаковыристее — страсть как хотелось выделиться остроумием. Но специально это не получается! Как ни старался он, изощряясь в каламбурах, а тягаться с Червонцевым так и не мог. Сам Иван сознавал свое полное превосходство и при случае был не прочь даже поддержать солдатика, прийти ему на помощь.

Делал это он, впрочем, своеобразно.

Начнет кто-нибудь солдатика разыгрывать, прокатываться насчет «профессора кислых щей» (а кого в пехоте не разыгрывали), Червонцев тут как тут. Подойдет, подсядет и ну «петь псалмы», слагать гимны! Уж говорил! — мед-сусло так и текло!.. И такой-то ты, парень, хороший, такой замечательный, а все остальные вокруг — «в подметки тебе не годятся, точно говорю! Ты их всех брось, шарамыжников, держись одного меня. Чуть что — только скажи...»

Мне даже приблизительно и то не передать, как здорово это все у Червонцева получалось. Разойдется, рассыплется в комплиментах — не столько своему подзащитному, сколько себе, а потом — с ходу:

— И-эх! Да что там и говорить! Дай-ка лучше, друг, закурить, табачку твоего попробовать! К слову как-то пришлось!..

Скажет так, хлопнет себя руками по карманам, показывая, что у самого-то, к сожалению, пусто, и глядишь — солдатик, его подзащитный, уже лезет беспрекословно за своим кисетом.

Знал ведь — Червонцев только еще начинал медоточить, а солдатик уже знал, куда тот клонит, к чему подсватывается, не в первый раз! Знал, а не мог ничего поделать, не мог ничего противопоставить простому и безыскусному, а потому, может быть, и такому все-сильному русскому слову.