Петр Любомиров - Записки пулемётчика

— Курсант Любимов, ко мне!

В Арзамасском училище я не так давно, всего третью неделю. Старшина еще не запомнил как следует мою фамилию, путает, а самое главное — плохо выговаривает ее по-русски. Я, правда, на это не обижаюсь. Когда он меня вызывает: «Курсант Любимов!», немедленно откликаюсь: «Я, курсант Любимов!» А когда он, спохватившись, замечает: «Постой, постой! Так ты же ведь не Любимов?», — я не спорю с ним, тут же соглашаюсь: «Так точно! Любимов — это сокращенный вариант! Для удобства!».

Бегом, как и требует всегда старшина, устремляюсь к нему. Душа у меня сразу же перестает трепыхаться. Словно вспугнутая птица, она срывается с места, на котором в обычное время находится, подпрыгивает куда-то очень высоко, делает там, на высоте, что-то вроде сальто-мортале и оттуда кувырком летит вниз, в самые пятки.

Дело в том, что еще вчера я потерял... пуговицу. Где ее посеял — не знаю, потерю свою сразу даже не заметил. Но на вечерней поверке старшина с первого брошенного в мою сторону взгляда сразу же обнаружил «отсутствие присутствия» таковой на хлястике шинели.

— Это еще что за фокусы?.. Пришить! И немедленно!

Пытаюсь объяснить, где, мол, ее, ту пуговицу, я раздобуду? Не дома ведь!

Старшина смотрит на меня, как все старшины, когда имеют дело с некстати свалившимся на их голову салаженком:

— Роди! Скажи, что нашел...

Выражение «Роди — скажи, что нашел» у старшины любимейшее, в него он вкладывает смысл, близкий суворовскому — «Прояви воинскую находчивость». Не важно, что курсанты понимают старшинский афоризм по-своему: словно высочайшее благословение предпринять то, что на языке, совсем уж не военном, звучит, как «Ловкость рук...»

«Родить» я все-таки не сумел. И теперь вот стою перед старшиной — душа ушла в пятки, жду разноса.

К моему удивлению, старшина, ни слова не говоря, лезет к себе в карман и, немножко порывшись, извлекает оттуда на свет божий злополучную пуговицу, точно такую, какая требуется.

— Держи!.. Две минуты сроку!

Колю иголкой пальцы, стараясь уложиться в отведенные мне минуты. Пришить пуговицу — дело не хитрое, для солдата — пустяк. Но время, время!

— Эх-ма, кабы дома! — снисходительно улыбаясь, сочувствует мне один из моих друзей по роте курсант Шадрин. — Да кабы жена!.. Да кабы теща вдобавок!.. Не мучился и не страдал бы: и пуговицу жена пришила, и блинами теща накормила...

Шадрин — высокий розовощекий парень, очень стройный и удивительно тонкий, тоненький, как стебелек. На вид — словно даже и не парень — подросток, ни с того ни с сего неожиданно даже для самого себя вымахавший в высоту. Лицо в веснушках, волосы золотистые, и лицо, и волосы — все будто светится, рдеет рыжеватым пламенем.

Единственный во всей нашей роте Шадрин — «женатик». Жениться успел перед самым призывом в армию, едва «стукнуло» восемнадцать. Семейная жизнь, молодая жена составляют сейчас предмет его особой, мужской гордости.

— Нет, ребята, что там ни говори, а семейная жизнь — лафа! Это понимать надо, — любит он иногда пофилософствовать в кругу курсантов-ижевцев, своих земляков. — Ну кто, скажите, остался у вас дома? Братишки? Сестренки?.. А меня жена ждет! Вам разве такое понять? Разве поймете вы, бобыли, что значит вернуться к своей жене после победы? Э-эх!.. Дожить бы вот только!

Курсанты внимательно Шадрина слушают. А вот завидуют ли ему? Или, наоборот, сочувствуют? Сказать трудно.

Нас, ребят из Ижевска, в пулеметной роте четверо: я, Шадрин, Юферов и Чумаков. Я попал в Ижевск осенью тысяча девятьсот сорок первого, догнал там мать и младших двух братьев: пока я находился под Москвой, рыл на Бородинском поле окопы, родные переехали.

Мы, четверо, познакомились друг с другом уже на призывном пункте. Вместе прибыли из Ижевска в Арзамас, попали в один пулеметный взвод, в казарме устроились по соседству на нарах, сейчас вот на плацу вместе одолеваем то, что называется утренним тренажом по строевой подготовке.

Юферов — бывшее «ремесло», перед войной успел закончить ремесленное училище, работал котельщиком на Воткинском заводе. Парень спокойный, уравновешенный, немножко, как и большинство котельщиков, глуховатый, а потому, может быть, самый среди нас неразговорчивый. Стоит неподалеку от меня, искоса наблюдает, как я начинаю орудовать иголкой.

А Чумаков — словно юла, крутится, вертится, ни одной секунды в состоянии покоя! За минуту успел перекинуться словами сразу с несколькими курсантами: с кем-то поздоровался, что-то разузнал, другому сам сообщил новость; попутно, мимоходом разжился у кого-то солидной щепотью махры и теперь довольный сворачивает козью ножку, напоминающую размерами увесистую оглоблю. При этом весело напевает: