Сергей Довлатов - Переписка С.Д. Довлатова с И.П. Смирновым

2. Владимир Соломонович Тольц (род. в 1944) — историк, в 1982 депортирован из СССР, с 1983 сотрудник «Радио Свобода».

3. В «Беседе» (1986. № 4) под инициалами И. С. напечатана статья «Ванна Архимеда».

4. Татьяна Михайловна Горичева (род. в 1947) — с начала 1970-х активная участница молодежного христианского движения в СССР, окончила философский факультет ЛГУ, в 1980 была вынуждена покинуть страну.

***

63. Сергей Довлатов — Игорю Смирнову

20 сент. <1986>

Дорогой Игорь! Прости, что долго молчал, — было вялое лето, дача, праздность, переедание, самокритика и т. д. Хотя помню, что твое сообщение о радиоактивном дожде меня довольно сильно напугало. Одно дело — читать в газете про почти абстрактное зло, и совсем другое — твой личный знакомый, принимающий калий-йод, и не под Киевом, а в Мюнхене. Когда-то, еще в пору лагерной службы, я вдруг узнал, что в одном из соседних подразделений задушили сержанта по фамилии Далматов, и очень испугался. Смысл испуга можно выразить примерно так: «Оказывается, смерть бродит среди людей моего типа». Прости за такие мрачные ассоциации. Надеюсь, ты здоров, как и обещал тебе врач.

Мои дела идут неважно. Правда, «Ньюйоркер» взял еще два рассказа[1], но зато «Кнопф», убедившись, что две моих книжки экономически провалились, следующего контракта не желает. В принципе есть масса других издательств, но мне неловко лишний раз беспокоить агента, он богатый человек и занимается более рентабельными клиентами. В общем, все это тебе понятно.

Ничего, кроме халтуры для радио, я давно не пишу и, как говорится, ушел в частную жизнь, а конкретно — получил в подарок трехмесячную таксу по имени Яша. Это — чудо цвета говяжьей сардельки, умненький и самолюбивый квазимодо. Наверное, я сообщал тебе, что наша Глаша на 16-м году жизни умерла.

Отчасти из любопытства, отчасти по радио-необходимости я прочитал три советских сенсационных произведения: «Печальный детектив» Астафьева, «Плаху» Айтматова и «Антракт» Эдлиса. Эдлис — искусственная либеральная чепуха с конформистами, нонконформистами и девушкой из народа, Айтматов — многословная азиатская ересь с философскими отступлениями на уровне: «Цена ценой познается», Астафьев — лучше других, там хоть честная горечь и ужас перед жизнью. Все три повести связаны с сумбуром в идеологии. Такое ощущение, что в этой области царит растерянность и неясно, чем это кончится. Гумилева они в конце концов и кое-как издадут, но до Бродского с Солженицыным дело не дойдет еще лет двадцать. Что же касается «Защиты Лужина», то странно, что ее не издали в 50-е годы, вместе с Буниным.

Твои подельники Жолковский со Щегловым выпустили толстую книгу[2], которую я энергично похвалил по радио и в печати, но которая мне, к сожалению, не понравилась. Они создали какой-то народный структурализм, все стало понятно, но довольно тоскливо. Наверное, ваш структурализм, как и настоящие стихи, должен быть по-хорошему непонятен. Когда читаешь Тартуские сборники, ощущаешь здоровую приниженность, а Жолковский встал вровень с читателем, и зря. Вообще, доля непостижимости требуется в любом хорошем чтении, во всяком случае для меня. Я двадцать лет повторяю: «Как стрекозы садятся, не чуя воды, в камыши, налетели на мертвого жирные карандаши…»[3], и до сих пор не вполне понимаю, что это значит, да и понимать не хочу.

Бродский кое-как оправился и уехал в Лондон. Его книга прозы (500 страниц), насколько я понимаю, не вызвала той реакции, на которую он рассчитывал. Вообще, американское бескультурье нарастает. Ты не поверишь, но даже за те семь лет, что я живу в Нью-Йорке, качество телефильмов и, например, книжных обложек заметно ухудшилось. Представь себе, даже одеваться стали хуже. То есть практически исчез за эти 7 лет так нравящийся мне вневременной тип молодого человека в джинсах, свитере и куртке. Молодежь все заметнее «не одевается (как писал Герцен), а рядится»[4]. Джаз, между прочим, тоже испортился. Все то, что нам нравилось, перешло на «малую сцену» и уже не связано с большими деньгами, а значит, будет стремительно хиреть. Бродский говорит, что большинство американских поэтов, начиная со Стенли Кьюница[5], хуже Шестинского[6].

Тем не менее жить надо здесь, хотя бы потому, что каждый второй прохожий говорит по-английски хуже меня.

Будь здоров, обнимаю тебя. Привет Ренате.

Напиши, чем кончилось дело с радиацией. Когда я летом рассказал об этом Иосифу по телефону, он сказал: «Ни <���…> себе!» Никто не готов к тому, что это может случиться со знакомым.