Марина Цветаева: Марина Цветаева. Письма 1924-1927

Слушайте: я конечно хочу от Вас чуда, но Вам 21 год, а я поэт. Кроме того, это на свете было : не взаимная любовь на двух концах света, а любовь единоличная, одного . Человек всю любовь брал на себя, ничего для себя не хотел кроме как: любить. Он сам был Любовь.

Я сама так любила 60-летнего кн<���язя> Волконского, не выносившего женщин. Всей безответностью, всей беззаветностью любила и, наконец, добыла его — в вечное владение! Одолела упорством любови. (Женщин любить не научился, научился любить любовь.) Я сама так любила (16-ти лет) Герцога Рейхштадтского, умершего в 1832 г., и четырех лет — актрису в зеленом платье из «Виндзорских проказниц» [9] Комедия У. Шекспира (1598). Цветаева ошибается. Она не могла в возрасте четырех лет (в 1896–1897 гг.) видеть этот спектакль. Поставленный в 1890 т. в Малом театре, он вскоре, в 1891 г, был снят с репертуара и возобновлен лишь 22 октября 1902 г. В других театрах эта комедия не ставилась (Репертуарная сводка. — История русского драматического театра: Т. 6. М.: Искусство. 1982; Т. 7. 1987). , своего первого театра за жизнь. И еще раньше, лет двух, должно быть, куклу в зеленом платье, в окне стеклянного пассажа, куклу, которую все ночи видала во сне, которой ни разу — двух лет! — вслух не пожелала, куклу, о которой может быть вспомню в смертный час.

Я сама — ЛЮБЯЩИЙ. Говорю Вам с connaisance de cause (de coeur!) {2} 2 Со знанием дела (сердца!) ( фр .). .

Не каждый может. Могут: дети, старики, поэты. И я, как поэт, т.е. конечно дитя и старик! — придя в мир сразу избрала себе любить другого . Любимой быть — этого я по сей час не умела. (То, что так прекрасно и поверхностно умеют все!)

Дайте мне на сей раз быть Любимым, будьте Любящим: УСТУПАЮ ВАМ БЛАГУЮ ДОЛЮ.

Милый друг, я очень несчастна. Я рассталась с тем , любя и любимая, в полный разгар любви, не рассталась — оторвала́сь! В полный разгар любви, без надежды на встречу [10] Разрыв между Цветаевой и Родзевичем, как полагает дочь Цветаевой, основываясь на записи матери, произошел 12 декабря 1923 г. ( Эфрон А . С. 193). . Разбив и его и свою жизнь. Любить сама не могу, ибо люблю его, и не хочу, ибо люблю его. Ничего не хочу, кроме него, а его никогда не будет . Это такое первое расставание за жизнь, потому что, любя, захотел всего: жизни : простой совместной жизни, то, о чем никогда не «догадывался» никто из меня любивших. — Будь моей. — И мое: — увы! —

В любви есть, мой друг, ЛЮБИМЫЕ и ЛЮБЯЩИЕ. И еще третье, редчайшее: ЛЮБОВНИКИ. Он был любовником любви. Начав любить с тех пор, как глаза открыла, говорю: Такого не встречала. С ним я была бы счастлива . (Никогда об этом не думала!) От него бы я хотела сына. (Никогда этого не будет!) Расстались НАВЕК, — не как в книжках! — потому что: дальше некуда! Есть : комната (любая!) и в ней: он и я, вместе, не на час, а на жизнь. И — сын.

Этого сына я (боясь!) желала страстно, и, если Бог мне его не послал, то, очевидно, потому что лучше знает. Я желала этого до последнего часа. И ни одного ребенка с этого часа не вижу без дикой растравы. Каждой фабричной из предместья завидую. И KА́K — всем тем, с которыми он, пытаясь забыть меня, будет коротать и длить (а может быть уже коротает и длит!) свои земные ночи! Потому что его дело — жизнь: т.е. забыть меня. Поэтому я и молиться не могу, как в детстве: «Дай Бог, чтобы он меня не забыл», — «забыл!» — должна.

И любить его не могу (хотя бы заочно!) — потому что это и заочно не дает жить, превращается (любимому) в сны, в тоску.

Я ничего для него не могу, я могу только одно для него: не быть .

А жить — нужно. (С<���ережа>, Аля.) А жить — нечем. Вся жизнь на до и после. До{3} 3 РАССТАВАНИЯ ( Примеч. М. Цветаевой .) — все мое будущее! Мое будущее — это вчера , ясно? Я — без завтра .

Остается одно: стихи. Но : вне меня (живой!) они ему не нужны (любит Гумилева, я — не его поэт!) [11] В беседе в 1982 г. с Вероникой Лосской Родзевич сказал: «Говорила ли она со мной о стихах, о своей поэзии? Нет. Очень мало. Она, например, один раз подарила мне стихи, но не свои, а Гумилева. Я тогда ее стихи не ценил и очень любил Гумилева, его мужественность, его силу. <���…> В Праге я был не подготовлен к ее поэзии, теперь же, наоборот, нахожу, что у Гумилёва много дешевого героизма и авантюризма в дурном смысле. Тогда это совпадало с моим отношением к жизни, это соответствовало моему возрасту, моей тяге к авантюризму и легкому успеху» ( Лосская В . С. 100). Стало быть: и эта дорога отпадает. Остается одно: стихии: моря, снега, ветра. Но все это — опять в любовь. А любовь — только в него!