Тахави Ахтанов - Избранное в двух томах. Том второй

С Мангасом мы расстались вечером. На горизонте догорали последние лучи заката. Открывая дверцу машины, я увидел Гайни-апу. Она сидела на завалинке возле дома, маленькая, худая, и казалась высохшей мумией, только в больших черных глазах светились багряные отблески заходящего солнца.

1967

Итак, я попал в госпиталь. Расположился он в трех-четырех километрах от освобожденной нами осенью станции Партизаны. Дня через два я вышел на улицу, увидел это село и узнал его. Оно вызвало во мне наплыв теплых чувств... Помню, мы вошли в село на рассвете. Вошли по пятам отступающих немцев. Все жители от мала до велика высыпали на улицу, смешались с ровными рядами идущих в строю солдат, пытались сунуть каждому — кто крынку молока, кто хлеба. Слышалось жаркое: «Дождались, пришли наконец родимые!», и просьбы: «Отдохнули бы, зашли бы в дом, угощенья отведали». Дойдя до конца большого села, остановились на короткий отдых. Мы, несколько солдат и офицеров, расположились в одном доме. Хозяйка, женщина средних лет, суетясь от радости, угощала нас чем могла. Ее дочь, почти взрослая, красивая девушка, тоже бегала, наливала нам воду на руки, подавала на стол. Я и теперь ощущаю во рту вкус холодного с ночи молока, которое они нам подносили. Не помню точно, о чем мы тогда говорили. О чем могут говорить люди, встретившись после долгой томительной разлуки? Вот также и мы, перескакивали с одного на другое. Иногда смеялись счастливо.

Через полчаса снова отправились в путь. Расставались с трудом. Как можно забыть девушку с опечаленными глазами? Я три раза пожал ей руку. Совсем разволновался. В последнее время у меня появилась нехорошая привычка: все девушки мне нравятся. Встреча в Партизанах прочно угнездилась в моей памяти, и на Сиваше я не забывал о ней. Даже скучая по дому, вспоминал те минуты.

И вот снова увидел это село. Мне очень захотелось пойти туда. Но... я ведь даже не записал имени девушки и ее матери. И дом их, наверное, не смогу найти. Да и они вряд ли помнят офицера, которого видели всего-то полчаса. Если даже найду, встретят ли меня со слезами радости, как в первый раз? Село, находящееся недалеко от фронта, наверное, устало от множества военных постоев за эти шесть месяцев. Я понимаю их... но весь этот месяц, который я провел в госпитале, стоило мне посмотреть на село, как в груди становилось тепло.

Госпиталь, куда я попал, подчинялся не корпусу и не армии, а непосредственно фронту. Это говорит о его значительности. Но раненых в госпитале было мало. Всего около десятка солдат. И я — единственный офицер среди них. Наш 4-й Украинский фронт стоит сейчас в обороне. Потерь в такое время почти не бывает. Разве что случайно ранит или убьет кого-нибудь. Скоро должна начаться битва за освобождение Крыма. Поэтому этот госпиталь поставили близко от переднего края. Как я слышал, таких пустующих госпиталей теперь много. Они сейчас как порожние ночные трамваи, подбирающие редких пассажиров. А завтра, когда начнется штурм, они переполнятся как трамваи в часы пик, не успевая принимать множество раненых.

Не в переносном поэтическом, а в буквальном смысле после Сиваша, где я около пяти месяцев не расстегивал ремня, госпиталь показался мне раем. Кроватей, правда, нет, но лежим на двух, постеленных один на другой, матрацах в просторной комнате одноэтажного дома. Чистые белые простыни, ставшие мечтой на фронте. Мое место в самом центре: как-никак единственный офицер среди десяти раненых. Первые два дня я отсыпался, наслаждался отдыхом. И сестры мной довольны, я их не тревожу.

Солдаты в госпитале обычно более беспокойны, чем офицеры. На фронте бедного солдата гоняют безжалостно. Он безропотно выполняет любую самую черную и грязную работу. В госпитале же он, как бы в отплату за прежние тяготы, становится ужасно придирчивым. Все ему не нравится: постель, пища, лекарства, повязки на ранах. И бедным сестрам приходится бегать без конца. Только она отойдет от раненого, как крик «сестра» заставляет вернуться обратно, и ее изводят, говоря: «Ослабь повязку, слишком туго», или: «Повязка ослабла, затяни потуже», «Поправь подушку, лежать неудобно».

Так как я самый тихий среди раненых, сестры сами подходят ко мне и спрашивают: «Как вы себя чувствуете? Вам ничего не нужно?» — «Нет, спасибо», — отвечаю я им кратко. И не знающие покоя сестры уходят, поблагодарив меня взглядом. Наверное, думают: «Побольше бы таких раненых». У меня есть еще одно отличие от тех, кто попал со мной в госпиталь. Я слежу за своей речью, не произношу бранных слов. Особенно перед женским персоналом неосторожное слово ни разу не вылетело из моих уст. У раненых, прибывших с фронта, разговор будто теряет вкус, если его не разбавить соленым словцом. Разумеется, под пулями язык привыкает к вольностям, и, попав в госпиталь, человек не может быстро избавиться от этой привычки. Поэтому такие выражения вырываются, несмотря на присутствие женщин. Сестры, удивленные тем, что я избегаю этих словечек, спрашивают меня: