Юрий Никишов - Непонятый «Евгений Онегин»

Пушкин развертывает перед читателем даль свободного романа: от недавнего прошлого через свое настоящее к неясно различимому будущему. И мы забываем, что опыт автора опережает опыт героев, что с высоты привычной временной дистанции автор «знает» продолжение судеб героев. Мы верим той непосредственности, с которой поэт вводит нас в свою творческую лабораторию, увлекаемся подлинностью картин русской жизни, хотя автор не скрывает, что рассказывает придуманный литературный сюжет. Эмоциональное подкрепление за счет непосредственности поведения и переживаний героев, которые — по собственному восприятию — действуют не в прошлом, а в настоящем, тоже помогает забыть, что «онегинское» время «отстает» от авторского.

Сюжет — привилегия эпического повествования (и драматического действия). Но сюжетные события не просто происходят, о них рассказывается; в «Онегине» функция рассказывания не только осуществляется, но афишируется и демонстрируется. Это накладывает отпечаток на структуру времени. Иллюзорно-реальное время в романе подчеркивает свою иллюзорность, литературную условность, что придает движению времени повествовательную игривость, известную свободу. Если импульсивность свойственна движению сюжета,

то еще более импульсивность явлена в самой манере повествования: сюжетные паузы нередко создаются искусственно за счет включения авторских монологов; на стыках рассказа и беседы возникают замысловатое взаимодействие временных планов.

Противостояние прошлого, «онегинского» времени настоящему, авторскому — фактор объективный. Поэт это противостояние не подчеркивает, по мере возможности даже старается загладить, но с ним вынужден считаться. Про Зарецкого отмечено: «здравствует еще доныне». «Доныне» — помета времени рассказа, а понадобился этот персонаж по ходу развития сюжета; «постсюжетная» деталь, к персонажу относящаяся, горькая: в гибели Ленского (что — по первому чтению — читателю еще не известно) велика вина его секунданта, чистый, наивный юноша погиб, а пошлость продолжает «здравствовать».

Вот более прихотливая вязь времен. По сюжету письмо Татьяной уже написано, не перечитанное («страшно перечесть») сложено, но даже еще не запечатано (будет и запечатано). Но этот в бытовой практике минутный эпизод тут осложнен намеком на нелегкое психологическое состояние героини, порождающее ее нерешительность. Поэт воспользовался невольно возникшей паузой и разорвал описание фактически динамичного эпизода обширной беседой с читателем, посвященной письму героини, включив сюда сообщение: «Письмо Татьяны предо мною…» (Реакция самая естественная: оно фактически перед ним, поскольку им и создается). В минутную сюжетную паузу вместились годы, разделяющие событие и рассказ о нем; незаполненным пробелом остается история, каким образом адресованное герою письмо оказалось в руках автора (спишем этот факт на то, что поэт и его герой — добрые приятели). Значительность временной паузы подчеркнута таким рассуждением: « Донынегордый наш язык / К почтовой прозе не привык». Но четко обозначенная дистанция между временем события и временем повествования о нем тут же, рядом, неуловимым для глаза движением стирается. Воспроизведение перевода (одновременно — поэтического переложения) письма Татьяны совершенно снимает противостояние временных планов: как нечаянно еще не отправленное никуда письмо попадает в руки автора, так и от момента, когда письмо Татьяны, спустя годы, лежит перед поэтом, мы совершенно незаметно возвращаемся к моменту, когда письмо еще не отослано и не запечатано: «Татьяна то вздохнет, то охнет; / Письмо дрожит в ее руке…»

Постоянно совершая непринужденные путешествия в пространстве и во времени, поэт увлекает за собой читателя: «Мы лучше поспешим на бал…»; «Теперь мы в сад перелетим…» Время повествования охотно отъединяется от времени действия, но любит и (виртуально) объединяться с ним.

Удостоверение поэта о расчисленности времени в романе по календарю не голословно, но его нет надобности абсолютизировать, растягивая до применения ко всякому, даже мелкому эпизоду. К историческому времени даны четкие отсылки, но повествованию комфортно в естественной для быта обобщенности и неопределенности. Все встанет на свои места, если мы отдадим должное композиционно определяющему, доминантному, в основном линейному потоку сюжетного времени вместе с причудливо взаимодействующим с ним потоком авторского времени; наряду с этим отметим и пересечения указанных двух потоков с внероманным временем «потока жизни». На местах пересечений возможны временные завихрения, повествовательная вязь здесь особенно затейлива. Внимательный глаз вполне может разобраться в этих хитросплетениях. Накапливаемый опыт вооружает читателя, каждая ситуация, каждый эпизод требует к себе непредвзятого, свежего отношения. Но надо соблюдать и меру: есть устойчивая основа, отклонение от нее ее не опрокидывает, свобода не перерастает в произвол.