Николай Гуданец - Загадка Пушкина

Нечего сказать, воистину душераздирающее зрелище представляет собой прославленный молодой писатель, отчаянно скучающий среди своих рукописей и книг.

Для полноты картины следует добавить, что Пушкин очутился, строго говоря, не в ссылке — его все в том же чине коллежского секретаря перевели на другое место службы, в теплые южные края, с годовым окладом 700 рублей ассигнациями 72. (Чтобы понять, много это или мало, сравните: когда семнадцатилетний В. А. Жуковский окончил пансион и поступил на службу чиновником Главной соляной конторы, он получал годовое жалованье в размере 175 рублей 73.)

Пушкинский «паек ссылочного невольника» (XIII, 71) косвенно увеличивала неофициальная льгота, поскольку он бесплатно жил в доме своего начальника И. Н. Инзова и даром столовался у него же. Вдобавок за неполных три года в Бессарабии поэт получил в качестве гонораров за изданные поэмы в общей сложности 1500 рублей. Все это означало, по мнению юноши, как он потом напишет уже из Одессы: «je crevais de misère», « я погибал от нищеты » (XIII, 90, 528 — франц. ) 74.

Как и в Санкт-Петербурге, а впоследствии в Одессе, он не обременял себя служебными обязанностями. На службу не ходил, к деловым бумагам не прикасался.

Думаю, многие молодые поэты были бы не прочь оказаться в столь тягостном положении.

То, что принято сочувственно называть «пушкинской ссылкой», на самом деле нельзя всерьез признать наказанием. По этому поводу В. С. Соловьев очень здраво заметил, что «говорить о гонениях, которым будто бы подвергался наш поэт, можно только для красоты слога», и добавил: «Если несколько лет невольного, но привольного житья в Кишиневе, Одессе и собственном Михайловском — есть гонение и бедствие, то как же мы назовем бессрочное изгнание Данте из родины, тюрьму Камоэнса, объявленное сумасшествие Тасса, нищету Шиллера, остракизм Байрона, каторгу Достоевского и т. д.?» 75.

Действительным наказанием и проклятием стала для Пушкина его хандра. Говоря современным языком, приступы эндогенной депрессии. И в заснеженной деревушке, и в «свинском Петербурге» (XV, 154), и в «пакостной Москве» (XV, 93) он всю жизнь беспричинно скучал и тосковал, рвался прочь, не понимая, что ему всего лишь скучно и тоскливо с самим собой.

А в молодости, в Кишиневе ему наверняка казалось, будто пароксизмы тоски вызваны исключительно бременем его подневольного состояния. Не говоря о том, что болезненное, свирепое самолюбие Пушкина жестоко уязвлял жребий изгнанника, прикованного к предписанному месту жительства.

Конечно, исстрадался и надломился он не сразу.

Пребывание Пушкина в южных краях давно изучено вдоль и поперек, до подноготной. Попробую сложить мозаику биографических фактов, стихов и писем так, чтобы увидеть их в логическом развитии, вплоть до разразившегося кризиса.

Поначалу в письмах из Кишинева Пушкин храбрится, бодрится, намекает на то, что задумал побег за границу. Например, 23 марта 1821 г. сообщает А. А. Дельвигу: «Недавно приехал в Кишенев и скоро оставляю благословенную Бессарабию — есть страны благословеннее» (XIII, 26).

Но внутренне он кипит от ярости.

Благонравный и снисходительный царь, казавшийся безответной мишенью для эпиграмм, неожиданно вышвырнул дерзкого поэта из столицы в унылую глухомань. Завсегдатаи салонов и театров смаковали сплетню, якобы «шестисотлетнего дворянина» Пушкина выпороли в полиции, будто крепостного хама. Кумир санкт-петербургской золотой молодежи вдруг испил чашу горького варева: страх, слезы, беспомощность, унижение, «покровительства позор» (II/1, 460). Можно представить, какое бешенство бурлило в нем по ходу неотвязных воспоминаний.

Неутоленная, перебродившая ярость щедро выплескивалась на окружающих. В Кишиневе Пушкин постоянно нарывается на дуэли, а еще вовсю лупцует по мордасам безответных молдаван, которых, видимо, не считает за людей. Обратите внимание, ни одного русского дворянина он никогда и пальцем не тронул. Не правда ли, странно? (Чтобы не отвлекаться, легендарную храбрость Пушкина обсудим позже.)

Пушкиноведы привыкли даже самые уродливые поступки своего кумира комментировать со снисходительным умилением. «В Кишиневе беспокойное, вызывающее поведение Пушкина: его рискованные политические выпады за столом наместника, его дуэли из-за пустяков, оплеухи молдавским вельможам — все это носило характер какого-то веселого озорства» 76, — благостно рассуждает С. М. Бонди. Почтительный исследователь усматривает в диких попытках сорвать безысходную злобу на любом, кто подвернулся под руку, лишь «проявления его живой и пылкой натуры» 77.