Сергей Антонов - От первого лица... (Рассказы о писателях, книгах и словах) [журнальный вариант]

Здесь целое соцветие смысловых оттен­ков простого слова: и соль как приправа к руде, и соль со значением наказания («на­солил»), и кличка Соленый — с одной сторо­ны, презрительная, с другой, надежная, со значением добротности, долголетия (соло­нина долго не портится), и «посолил» в смысле отмщения.

Сказителю чужда всякого рода пустопо­рожняя болтовня. Он не терпит слова смут­ного, вылущенного, непонятного. Немецкое сочетание Санкт-Петербург превращается у него в ясное и выразительное «Сам-Петербурх», а греческое название динамита стало диамитом — видимо, по созвучию с хорошо известной на Урале горной поро­дой диоритом. Сказитель постоянно дер­жит в уме ядро слова, его первый побег; из него развиваются впоследствии все смысло­вые отпрыски. Это становится особенно заметным, как только речь касается имен, кличек и географических названий. Был, например, такой парень Кузька Двоерылко, нечистый на руку. «Одним словом, ворина. По этому ремеслу у него и заметка бы­ла. Его, вишь, один старатель лопаткой чер­канул. Скользом пришлось, а все же заруб­ка на память осталась — нос да губы попо­лам развалило. По этой приметке Кузьку величали Двоерылком».

Хотя речь сказителя в основе своей не от­личается от привычной общерусской речи, в структуре ее все же нельзя не уловить некоторые особые признаки, характерные для говора старых уральских фабричных. Даже привычное слово «завод» имеет осо­бенный оттенок. «„Завод" — это то, что за­ведено,— объяснял как-то Бажов,— тут и рудники, тут и шахты, и лесное хозяй­ство с выжигом древесного угля, тут и ме­таллургия с ее домнами и «фабриками», где шел передел чугуна в изделия, тут и сплав металлов по уральским рекам в по­ловодье». К этому следует добавить, что и бытовые постройки, жилье, бани, кабаки тоже входили в понятие завода. Таким об­разом, исходное понятие «завод» примы­кает к значению, которое передается фра­зой: «Домишек у них либо обзаведенья ка­кого — банешек там, погребушек — ничего такого и в заводе не было». Сказитель твердо держит в уме это первоначальное значение, связанное с хлопотами обзаве­денья, с оживлением пустого места; поэто­му в сказах обычен такой, например, обо­рот: «уйдем в завод» (а не на завод) — так же, как мы говорим: уйдем в деревню либо в город.

Голос рабочего слышен на каждой стра­нице.

Такие профессиональные слова, как «об­манка» или «откат» (пустая порода), не­принужденно применяются в качестве нрав­ственных характеристик. Не только про­фессия и классовое сознание, но и особен­ности сурового, тяжелого быта рудничных людей отразились в выборе слова. Так, не­сколько неожиданно для современного уха в сказе «Каменный цветок» звучит глагол «учить»: «Верно парнишка говорит. Из та­кого, пожалуй, толк будет. Только учить-то его как? Стукни разок — он и ноги протя­нет!»

Особое пристрастие сказитель испытывает к глаголу. Он знает, что от глагола во многом зависит энергия и активность фра­зы, и смело превращает в глаголы и суще­ствительные и наречия («Давай опять стро́жить Федюньку», «Барин к той поре отутовел — отошел от страху»).

Глагол, как правило, выбирается конкрет­ный, точный, отражающий не следствие, а причину. Сказителю кажется недостаточ­ным сообщить о том, что человек умер. Он говорил: «захлестали старика». А барина вскорости «жиром задавило».

Чувство родного языка проявляется и в редкой способности украшать слова затей­ливыми, словно кокошники, префиксами вроде «утурили», «домекнули», «обсказали» и даже «запокапывало», «запотряхивало», помогающими передать тонкость и глуби­ну человеческих чувствований.

Попробуем теперь, сводя воедино наблю­дения над особенностями бажовского ска­за, хотя бы приблизительно определить, кто же такой этот рассказчик, образ которого непроизвольно возникает в нашем созна­нии при чтении «Малахитовой шкатулки».

Пока ясно, что дедушка Слышко имеет к этому образу весьма отдаленное отно­шение. Талантливый сказитель, так же как и его невыдуманный двойник Хмелинин, не создатель побывальщины, не сочинитель, а пересказчик того, что «старики от дедов своих слыхали». А перед нами — образ мо­нументальный, собирательный, лишенный черт определенной личности. Мне он мере­щится молодым, синеоким, крутоплечим великаном-мастеровым в длинной домотка­ной рубахе, с подстриженными скобкой ру­сыми волосами, прихваченными тесемкой.

Образ этот глубоко национален. Мудрая, лукавая речь его смело ломает традиции сказки, былины, летописи и вместе с тем опирается на эти традиции. Он не раб свое­го языка, а творец и властелин его, фраза его исполнена уверенности и силы.